Ученый! Так это он-то ученый? Либерте-эгалите-фратерните! Журналь де деба! Нет, брат, врешь! в Саксонии не была! Здесь не Петербург, не надуешь! Да плевать мне на твой де деба! У тебя де деба, а по-нашему выходит: ╚Нет, брат, слаба!╩ Ученый! Да ты сколько знаешь, я всемеро столько забыл! вот какой ты ученый!

Дедушка Кот!

Легче ли вам теперь? Довольны ли вы, что расстроили приятную литературную беседу друзей, прервав их и тем удовлетворив мелкое свое самолюбие?

Педант, педант не спорю; но милый педант, но грациозный педант! Конечно, ни одна из идей его не выдержит основательной критики; но увлекаешься легкостью! Пустослов согласен; но милый пустослов, но грациозный пустослов! Помните, например, он объявляет в литературной статье, что у него есть свои поместья?

Ну наверное это хорошо, если от этого Вам хорошо, то так значит оно и надо. Я отнюдь не старался упрекнуть...

Я не про Бога говорил, про человека. Да и вопросы там были и близкие и хорошие, да и сомнения тоже, всякие. Ох.

Положим, я, например, глубоко могу страдать, но другой никогда ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и, сверх того, редко человек согласится признать другого за страдальца (точно будто это чин). Почему не согласится, как ты думаешь? Потому, например, что от меня дурно пахнет, что у меня глупое лицо, потому что я раз когда-то отдавил ему ногу.

Нда, пожалуй это состояние души действительно... Это чтож выходит, если от кого-то дурно пахнет, то он страдать не должен? Так вымыть его, он и страдать перестанет, не говоря уж о том, что сразу резко все поверят что и он так-же страдать может и страдает и вообще самый страдалец из всех страдальцев. Дальше, другой никогда ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я - а это кто сказал что это правда? Жизненный опыт?

К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею, например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не то лицо, какое, по его фантазии, должно быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею. Вот он и лишает меня сейчас же своих благодеяний и даже вовсе не от злого сердца.

Да как же не от злого сердца то, это и есть злое сердце, по лицу или запаху определять достоин я страдания или нет. Правда тут возможна и другая подоплека, он молод, он по молодости любит молодые лица, но это сексуальная причина. Острый хронический недотрах с осложнениями, так мы это называем(или нечто именно биологическое, но мне неприятно далее развивать эту мысль). Или еще тоньше, тут много уровне может быть. Переход этой сексуальности в сексуальность умственную, своего рода получение удовольствия от подчинения себе другого, подобно тому как подчиняешь себе женщину(только в таком рассуждении гордой то и не будет, а именно она по настоящему красива и дать такое сможет, что подчиненная никогда и не поймет даже, а тиран будет мучать еще больше, ожидая резкого ветра от дакого человека, но не получая его и злясь из за этого. Не понимая, что он и является причиной отсутствия этого яркого, ломающего все, душевного порыва). Но это все так думаю я, тот, который думает, что так думает обо мне он, мой злыдень, и одновременно любимый мной, иначе думал бы я о нем, зачем он мне сдался.

Нищие, особенно благородные нищие, должны бы были наружу никогда не показываться, а просить милостыню чрез газеты.

ого, ак куда им деваться то, они-же не могут!!! типа вытереть людей второго сорта? Пусть они пишут через газету, они ведь грязные, вонючие(как и я, как я себя ненавижу за эту вонь), фи, какая пакость. А как-же Павлов на крымской войне, кажется, не брезговали среди раненых, ведт это такая-же граязная и очень, очень вонючая работа, особенно тогда, когда они живьем гнили от неимения ни антибиотиков ничего другого.

Отвлеченно еще можно любить ближнего и даже иногда издали, но вблизи почти никогда. Если бы все было как на сцене, в балете, где нищие, когда они появляются, приходят в шелковых лохмотьях и рваных кружевах и просят милостыню, грациозно танцуя, ну тогда еще можно любоваться ими.

Ого, неплохо... похоже на рассуждения молоденькой девушки, которая при виде половой тряпки грохается в обморок с криком "Ах, фи, какаяж бяка".

Любоваться, но все- таки не любить. Но довольно об этом.

А ты его вымой, вычисти, научить быть чистым, он тебе такое удовольствие принесет, быть может. Сам процесс привождения кого-то в хорошую, превосходную норму. Ну а про её в норму это даже не говорю...

Любишь ты деток?

Ну. Наверное, не пробовал. Дети правда тоже ингода обкакиваются, так чтож, в обморок что-ли падать замертво от этого?

Chto za isterika? Ya, vrode, Vam ne meshayu.

Девчоночку маленькую, пятилетнюю, возненавидели отец и мать, "почтеннейшие и чиновные люди, образованные и воспитанные". Видишь, я еще раз положительно утверждаю, что есть особенное свойство у многих в человечестве -- это любовь к истязанию детей, но одних детей. Ко всем другим субъектам человеческого рода эти же самые истязатели относятся даже благосклонно и кротко, как образованные и гуманные европейские люди, но очень любят мучить детей, любят даже самих детей в этом смысле. Тут именно незащищенность-то этих созданий и соблазняет мучителей, ангельская доверчивость дитяти, которому некуда деться и не к кому идти,-- вот это-то и распаляет гадкую кровь истязателя. Во всяком человеке, конечно, таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязуемой жертвы, зверь без удержу, спущенного с цепи, зверь нажитых в разврате болезней, подагр, больных печенок и проч. Эту бедную пятилетнюю девочку эти образованные родители подвергали всевозможным истязаниям. Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело в синяки; наконец, дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься),-- за это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла! И эта мать могла спать, когда ночью слышались стоны бедного ребеночка, запертого в подлом месте! Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к "Боженьке", чтобы тот защитил его,-- понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана! Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к "Боженьке". Я не говорю про страдания больших, те яблоко съели, и черт с ними, и пусть бы их всех черт взял, но эти, эти!

Нельзя ли вас попросить конечно, со всевозможною деликатностью не мешать нам и позволить нам в покое докончить наш разговор. Вы не можете судить в нашем разговоре, не можете! Не расстраивайте же нашей приятной литературной беседы. Занимайтесь хозяйством, пейте чай, но... оставьте литературу в покое. Она от этого не проиграет, уверяю вас!

Вы ведь страдаете от того, что кто-то получает удовольствие. А что Вам мешает получать это самое удовольствие? Кто-то будет страдать от вашего удовольствия, правда Вас потом будет мучать совесть от того, что кто-то действительно искренний, как Вы были, вычеркнул себя из списка.

Он глуп, я в этом с вами не спорю, но, может быть, нормальный человек и должен быть глуп, почему вы знаете? Может быть, это даже очень красиво. И я тем более убежден в злом, так сказать, подозрении, что если, например, взять антитез нормального человека, то есть человека усиленно сознающего, вышедшего, конечно, не из лона природы, а из реторты (это уже почти мистицизм, господа, но я подозреваю и это), то этот ретортный человек до того иногда пасует перед своим антитезом, что сам себя, со всем своим усиленным сознанием, добросовестно считает за мышь, а не за человека.

По-моему, Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо. Правда, он был Бог. Но мы-то не боги. Положим, я, например, глубоко могу страдать, но другой никогда ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и, сверх того, редко человек согласится признать другого за страдальца (точно будто это чин). Почему не согласится, как ты думаешь? Потому, например, что от меня дурно пахнет, что у меня глупое лицо, потому что я раз когда-то отдавил ему ногу. К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод, например, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею, например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не то лицо, какое, по его фантазии, должно быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею. Вот он и лишает меня сейчас же своих благодеяний и даже вовсе не от злого сердца. Нищие, особенно благородные нищие, должны бы были наружу никогда не показываться, а просить милостыню чрез газеты. Отвлеченно еще можно любить ближнего и даже иногда издали, но вблизи почти никогда. Если бы все было как на сцене, в балете, где нищие, когда они появляются, приходят в шелковых лохмотьях и рваных кружевах и просят милостыню, грациозно танцуя, ну тогда еще можно любоваться ими. Любоваться, но все- таки не любить. Но довольно об этом. Мне надо было лишь поставить тебя на мою точку. Я хотел заговорить о страдании человечества вообще, но лучше уж остановимся на страданиях одних детей. Это уменьшит размеры моей аргументации раз в десять, но лучше уж про одних детей. Тем не выгоднее для меня, разумеется. Но, во-первых, деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом (мне, однако же, кажется, что детки никогда не бывают дурны лицом). Во-вторых, о больших я и потому еще говорить не буду, что, кроме того, что они отвратительны и любви не заслуживают, у них есть и возмездие: они съели яблоко и познали добро и зло и стали "яко Бози". Продолжают и теперь есть его. Но деточки ничего не съели и пока еще ни в чем не виноваты. Любишь ты деток?

Это - один из представителей еще доживающего поколения.

Меня унижают; следственно, я сам должен себя хвалить это естественно! Я не могу не говорить, я должен говорить, должен немедленно протестовать, и потому прямо и просто объявляю вам, что вы феноменально завистливы! Вы видите, например, что человек в простом, дружеском разговоре невольно выказал свои познания, начитанность, вкус: так вот уж вам и досадно, вам и неймется: ╚Дай же и я свои познания и вкус выкажу!╩ А какой у вас вкус, с позволения сказать? Вы в изящном смыслите столько извините меня, полковник, сколько смыслит, например, хоть бык в говядине! Это резко, грубо сознаюсь, по крайней мере, прямодушно и справедливо. Этого не услышите вы от ваших льстецов, полковник.

Я тебе должен сделать одно признание, я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних.

Вас гложет самое неограниченное самолюбие; вы с претензиями на недосягаемую остроту ума и забываете, что острота тупится о претензию. Вы...

Злоба у меня опять-таки вследствие этих проклятых законов сознания химическому разложению подвергается. Смотришь - предмет улетучивается, резоны испаряются, виновник не отыскивается, обида становится не обидой, а фатумом, чем-то вроде зубной боли, в которой никто не виноват, а следовательно, остается опять-таки тот же самый выход - то есть стену побольнее прибить. Ну и рукой махнешь, потому что не нашел первоначальной причины. А попробуй увлекись своим чувством слепо, без рассуждений, без первоначальной причины, отгоняя сознание хоть на это время; возненавидь или полюби, чтоб только не сидеть сложа руки. Послезавтра, это уж самый поздний срок, самого себя презирать начнешь за то, что самого себя зазнамо надул. В результате: мыльный пузырь и инерция. О господа, ведь я, может, потому только и считаю себя за умного человека, что всю жизнь ничего не мог ни начать, ни окончить. Пусть, пусть я болтун, безвредный, досадный болтун, как и все мы. Но что же делать, если прямое и единственное назначение всякого умного человека есть болтовня, то есть умышленное пересыпанье из пустого в порожнее.