Какую роль в глобальных климатических процессах играет человек? Можем ли мы сохранить биоразнообразие? А уничтожить целый вид? Какие сегодня существуют угрозы для экосистем и для нас как одного из ее видов? Об этом размышляет член-корреспондент РАН Магомед-Расул Дибирович Магомедов, главный научный сотрудник Прикаспийского института биологических ресурсов Дагестанского федерального исследовательского центра РАН.
Магомед-Расул Дибирович Магомедов — доктор биологических наук, профессор, член-корреспондент РАН, главный научный сотрудник Прикаспийского института биологических ресурсов Дагестанского федерального исследовательского центра РАН. Заслуженный деятель науки Республики Дагестан. Специалист в области экологии ландшафтов, популяционной экологии животных, изучения экологических механизмов функционирования и устойчивости наземных и морских экосистем, мониторинга фауны и исследований потоков энергии в наземных экосистемах. В числе научных интересов также антропогенная трансформация ландшафтов. Ученым экспериментально установлен энергетический дисбаланс питания животных в природе, дана его биологическая интерпретация, предложена принципиальная схема регуляции численности растительноядных млекопитающих.
— В Институте биологических ресурсов вы работаете уже почти 50 лет, в течение десяти лет были директором. Почему выбрали именно биологическое направление исследований?
— Я был влюблен в биологию с пятого класса. Сначала полюбил ботанику — у нас была прекрасная учительница. Потом мы поехали в школу юннатов, я сразу записался туда и до десятого класса там вечно пропадал. Потом началась зоология, и я подумал, что она интереснее, чем ботаника. Когда учился в девятом классе, в Педагогический институт приехали два преподавателя из России. Они мне предложили с ними работать. Они испытывали гиббереллин, такой новый фитогормон, активатор роста растений, очень дорогой был порошок. Мне было поручено высаживать контрольные и опытные участки гороха и фасоли, брызгать на них водным раствором гиббереллина и выявлять разницу в росте растений. Например, на листьях тополя возникают выпуклости из-за ускоренного роста. Мы вырезали такие участки для дальнейшего экстрагирования возможных активаторов роста и испытывали их действие на опытных посадках фасоли. Сомнений не было — я пошел учиться на биофак Дагестанского государственного университета.
— Почему не поехали учиться в Москву?
— Я не был идеальным учеником. Меня три раза выгоняли из школы, исключали из комсомола. Родителям не говорил, брал томик Майн Рида, поднимался на чердак и целый день там читал. Не то что я был отчаянным хулиганом, но мы все время что-то вытворяли.
— Как сложилась жизнь в университете? Там уже обошлось без подобных историй?
— Слава богу, да. Когда поступил на первый курс университета, сразу пошел на кафедру зоологии. Преподаватели были великолепные, и уже с конца первого курса я начал писать дипломную работу по акклиматизантам Дагестана, в частности работал с ондатрами. Тогда у нас было много ондатр, это был пик их численности, и я все лето плавал по озерам и болотам, исследовал их: ловил, изучал характер питания, кормил часть пойманных ондатр различной водно-болотной растительностью, выявлял их пространственное распределение и систему организации индивидуальных участков отдельных семей. К пятому курсу у меня был готов диплом — том на 300 с лишним страниц.
— А сейчас ондатры стало меньше?
— Сейчас ее практически нет. Когда любой вид переносится на другую, новую территорию, он не встречает там конкурентов, хищников, паразитов и болезней. И, как правило, при общих благоприятных условиях начинается резкий рост численности акклиматизированных видов, продолжающийся несколько лет. Но с каждым годом виды обрастают целой сетью сложных взаимоотношений, связанных с хищниками, которые начинают приспосабливаться к ним, возникают конкурентные отношения с другими видами близких экологических ниш, обмениваются паразитами с соседствующими видами, то есть они постепенно входят в структуру новой экосистемы. И здесь уже не каждый может выжить или доминировать. Конечно, люди тоже постарались: у нас ее активно добывали, и все шапки в городе были ондатровыми.
— Так кто ее истребил — люди или хищники?
— Это связано с комплексом факторов. Действительно, все крупные пернатые хищники, а также норка, выдра, камышовый кот, шакалы, енотовидные собаки, даже такие рыбы, как щука и сом, в какой-то период уже питались ондатрами, потому что это был доступный и богатый для них пищевой ресурс. Помимо этого, важным фактором их исчезновения на главных озерах и заливах в Дагестане стало активное сезонное изменение режима уровней этих водоемов в последние десятилетия. Затапливались их родильные хатки или оголялись норы, которые они строили вдоль каналов. Нам до сих пор не очень ясно, какой же основной фактор причастен к довольно резкой деградации их популяции. Сейчас это уже редкий вид.
— Может ли человек истребить целый вид?
— Такие быстро размножающиеся виды — а ондатра давала три потомства в год — вряд ли может. Посмотрите, сколько сотен лет человек борется с крысами, мышами…
— А уж с тараканами…
— Да. Представьте: применялись технические средства, механические, ядохимикаты, пытались заразить их болезнями — несмотря на то что человек применяет против них огромные экономические средства, которые должны их уничтожить, они живут и процветают во всем мире. А виды, которые мы пытаемся охранять, как правило, исчезают. Чем больше пытаемся охранять, тем часто хуже этим видам.
— Почему так получается?
— Потому что они менее адаптированы, специализированы или выделяются крупными размерами. Конечно, мы видим, что с ростом народонаселения уменьшаются площади ненарушенных естественных экосистем, где они могли бы жить, нарушается структура ареалов, разрываются границы между ними — ареалы приобретают островной характер. Уже хорошо известно, что снижение площади ареалов ведет к общему снижению биоразнообразия видов. Охрана этих видов редко приводит к их полному восстановлению. Каждый вид — это структурный компонент экосистемы, часть ее каркаса, определяющая ее устойчивость, механизмы функционирования и закономерный поток вещества и энергии по трофическим уровням. Поэтому наша деятельность не должна вести к нарушению биосферного равновесия, ослаблению средорегулирующей функции биосферы. Это может привести к труднопрогнозируемым долгосрочным экологическим и социальным последствиям, многие из которых могут стать катастрофичными для человека. Каждая экосистема или такие крупные образования, как биом, характеризуются своими ландшафтными видами, которые значимы для нас по их функциям в данной системе, да и эстетически без них трудно представить ряд ландшафтов. В лесу должны жить медведи и волки, в горных экосистемах — козлы и бараны, без которых горы выглядели бы бедно и сиротливо.
— Давайте поговорим про козлов. Ваш основной объект исследования в последние годы — это растительноядные животные. Речь как раз о копытных?
— Не только. Мы начинали с сусликов в Казахстане. Малый суслик тогда был серьезным вредителем сельского хозяйства, носителем опасных природно-очаговых заболеваний — чумы, например. Он хранитель и носитель вирусов и других трансмиссивных заболеваний. Он считался самым вредоносным из всех видов сусликов. С ним всегда шла массированная борьба, но она давала только временные успехи или была практически безуспешна. Применялись и авиация, и потравы, и механические способы борьбы. Когда мы боремся с такими популяциями, они всегда отвечают адаптивной реакцией и начинают резко увеличивать свою выживаемость за счет размножения или приспособления к воздействию ядов, меняют поведение. Чем интенсивнее идет борьба, тем эффективнее популяционный ответ вида, направленный на поддержание численности.
— Но сейчас сусликов все-таки стало меньше. Почему?
— Борьбу давно оставили, так что причина не в этом. Во-первых, произошло остепнение растительности полупустынь, что было связано с резким снижением выпаса животных и одновременным увеличением влажности в тот период, который не подходит для жизни сусликов. Во-вторых, стремительно сократились посевы зерновых культур, на которых они в значительной мере набирали жир перед летней и зимней спячкой, что принципиально увеличивало их выживаемость. И, в-третьих, практикующийся тип монопастьбы животных, когда на пастбищах интенсивно выпасается только один вид домашних животных, приводит к изменению структуры полупустынь и общему снижению качества и количества кормовых ресурсов диких животных.
— Значит, и слишком сильный выпас вредит, и отсутствие выпаса?
— Да, им нужен баланс — средний выпас, желательно при комплексном использовании пастбищ различными видами копытных. Так исторически, до человека было характерно для этих территорий. Этот баланс поддерживает нормальный уровень продукции пастбища, его максимальное разнообразие и ритмику растительности.
— Чем суслики важны для экосистемы?
— Малый суслик, как и другие мелкие млекопитающие, считается важным ресурсом для всех фоновых хищных видов, которые водятся в степных и полупустынных зонах: это пять-десять видов хищных птиц, лис, корсаков, степного хоря и других видов. Все они питаются и живут преимущественно на мелких объектах, таких как суслик. Стоит убрать сусликов — резко снижается общее биоразнообразие высших хищников.
Помимо этого, суслики строят глубокие норы и выносят очень много необходимых для растительности биогенных элементов на поверхность, создают своеобразную ландшафтную структуру экосистем. Мы говорим про «сусличный» ландшафт, когда благодаря многолетним выбросам сусликов в степи появляется крупные микроповышения, микрозападины и переходные зоны между ними. Там развиваются различные ассоциации: на микроповышениях — чисто пустынная растительность, на микропонижениях — степная, а переходную зону занимает полупустынная растительность. Все они имеют различную ритмику сезонного развития.
Вообще любой вид всегда преобразует территорию под свои нужды: ранней весной суслики питаются эфемерами, которые развиваются в пустынной части микроповышений, позже здесь растительность быстро высыхает, поскольку водный режим на сусликовинах наименьший и отсюда весенняя вода стекает в низины. Потом они переходят кормиться на полупустынную часть микрорельефа, где развивается другой тип растительности, и с середины лета перемещаются на степные ассоциации, развивающиеся в микрозападинах, в наиболее влажной части рельефа. Таким образом, в течение всего сезона суслики имеют три различных кормовых участка по 10–20 м2 каждый. На каждом из них он может посезонно кормиться. Суслики активны всего четыре месяца, а восемь месяцев проводят в спячке.
— Почему так долго?
— Потому что бóльшую часть их годового цикла в природе нет качественных кормов — вся степь практически высыхает, и уже к концу мая все взрослые суслики ложатся в спячку, а молодые заканчивают свою активность в конце июля.
— У них увеличился интервал сна?
— Нет, даже стал меньше, потому что зимы стали короче. Перед спячкой они увеличивают свою массу почти в два с лишним раза — и весь этот жир тратится на спячку. Мы считали энергетику животного: сколько жира они должны тратить в сутки во время спячки. Оказалось, что в расчете на всю популяцию у них не хватает жира для нормального прохождения спячки. Если разделить весь жир равномерно по всей популяции, они все должны были бы погибать в спячке. Исследования показали, что в течение зимней спячки выживает 30–40, максимум 50% сусликов, все другие особи гибнут от нехватки жира, главного энергетического ресурса для спячки. Оказалось, что в течение кормового периода у них происходит дифференциация групп, появляются более сильные особи, которые могут содержать большую территорию с большим запасом корма, и им хватает корма для нажировки. А большая часть особей оказываются подавленными, они могут контролировать только мелкие участки и хоть и набирают жир, но хватит его на пять-шесть месяцев. Они и погибают в спячке.
— Заснули и не проснулись?
— Да. Мы это впервые открыли. И не только открыли, но и подробно описали. Уже перед их сном мы знали, с каким весом в среднем суслики ложатся, сколько каких сусликов. Мы говорили: эти доживут до весны, эти — нет, и мы могли предсказать на следующий год, сколько сусликов выйдет из спячки. Зависит от весны, конечно. Всегда бывают небольшие ошибки, но они в пределах статистической погрешности. Мы впервые стали четко предсказывать будущую численность сусликов. У нас были три различных участка, дифференцированных по разнице запасов корма. Мы сразу разделяли их для изучения: сильный выпас около кошар, где практически ничего не растет; участки со средним выпасом; заповедный участок, где никогда не пасутся домашние животные. Это позволило нам объяснить разницу в численности сусликов по участкам, изучить механизмы соответствия их численности кормовым ресурсам. Что очень важно, такие механизмы работают для всех животных в природе. Таким образом, нами был показан дисбаланс питания животных в природе, когда даже при видимом изобилии кормов в природе потребление ресурсов не соответствует их потребностям на уровне всей популяции.
— Какие научные исследования вы ведете сейчас?
— После сусликов у нас было три вида тушканчиков, три вида полевок, три вида песчанок, хомяк Радде и другие, менее изученные массовые виды мышевидных грызунов. Эти виды быстро размножаются, циклы проходят быстрее и выгодны для изучения. Все массовые виды, которые были нам доступны, мы опробовали. Зная все их особенности, выясняли конкретные механизмы динамики их численности и могли ее прогнозировать. Потом массовые виды мелких млекопитающих закончились, а с редкими видами сложно работать в экологическом плане — это длительные работы, и вы не можете много избирать из природы, потому что отберете, и уже весь ландшафт будет голый, не с кем будет работать.
Сейчас мы продолжаем исследовать копытных Дагестана. Начинали в Монголии с дзерена, потом — туры, безоаровый козел в Дагестане. Та же задача — изучить механизмы популяционных регуляций этих видов. С сайгаками в начале моей карьеры ученого тоже была работа, но потом мы поняли, что это будет длительная и очень сложная работа.
— А почему с сайгаками так непросто?
— У них совсем другой цикл. Мы по четыре-пять месяцев почти не выходили из поля. Я за всю жизнь 12 лет прожил в палатке. С сусликом куда проще: как только они заснут, у нас появлялось очень много времени для анализа собранных данных — все пересчитать, подготовить публикации. А за козлами, сайгаками и баранами надо следить круглый год, но все же пришлось взяться и за них.
— И какие удалось выявить закономерности?
— Там, где в горах пасутся овцы, и в зависимости от количества их нагрузки численность диких копытных закономерно уменьшается, потому что часть еды, которая положена диким копытным, выедают овцы. Там, где овец нет, численность копытных определялась площадью зимних доступных пастбищ, не закрывающихся снегом. В зависимости от того, какой выпадает год и какова площадь этих пастбищ, численность туров на следующий год четко коррелировала с площадью пастбищ.
В дальнейшем я возглавлял научное руководство работ по регионам Средней Азии и Монголии, финансируемое международным профессиональным охотничьим клубом «Сафари-клаб» (Safari Club International). Мы работали по всем горным копытным Монголии, Таджикистана, Кыргызстана, Узбекистана и Туркменистана.
— Почему американцы финансировали этот проект?
— Американцы страстно любят охотиться на крупных копытных, в частности для них был очень важен архар, или баран Марко Поло. Стоимость охоты на него — минимум $27 тыс. Количество лицензий у американцев ограничено, за ними стоят очереди на два-три года вперед. Они должны были знать, сколько на той или иной территории можно отстрелять баранов без ущерба для популяции. Они всегда говорили: «Мы не хотим, чтобы наши охотники, имея большие деньги, уничтожили всех баранов Азии». Поэтому они нанимали нашу группу, чтобы мы считали баранов и говорили, сколько на данной территории они имеют право отстрелять. А потом выдавали именно столько лицензий, сколько квот для отстрела мы определяли. Естественно, помимо определения квот, мы проводили серьезные научные исследования по копытным, включая в работу пять подвидов архаров и сибирского козла.
— Нужны ли вообще эти отстрелы?
— Конечно.
— Зачем?
— В мире огромная армия охотников. Нельзя лишать их права на охоту, так же как и на рыбную ловлю, например. Почему бы не добывать какую-то часть животных, тем более что за это охотники готовы выложить большие деньги? Когда вид представляет собой реально ценный ресурс, степень его охраны многократно возрастает. Если охотничий ресурс стоит больших денег, то на закрепленных охотничьих угодьях хозяева стараются поддерживать максимальное количество животных и не допускают какого-либо браконьерства. Я считаю, что ряд редких видов также можно было бы использовать для трофейных охот. Например, у нас в России сейчас около 600–700 амурских тигров, при этом какая-то часть добывается браконьерами. Все время слышатся возгласы, что не хватает средств для их жесткой охраны. Но в мире большое количество охотников, которые мечтают добыть амурского тигра и готовы дать за это миллионы долларов. Почему бы не выставить пару старых тигров в год для такой охоты, получив в бюджет до $2 млн? Эти деньги направить на совершенствование их охраны и необходимые биотехнические мероприятия по поддержанию и увеличению численности кормовых объектов для тех же тигров. Меня живьем съедят зеленые, но докажите, что я не прав.
— Это важно с экономической точки зрения, но нужно ли с экологической?
— Если мы изымаем небольшой процент представителей вида, для экосистемы или для популяции это никакой роли не играет. Конечно, отстреливать высших хищников — это самое плохое, они находятся на вершине пищевой пирамиды и представляют собой очень важный индикатор состояния экосистемы. По численности высших хищников мы определяем целостность экосистемы, насколько она здоровая, полноценная, соответствует ли историческое биоразнообразие тому, что было раньше. А вот отстрел небольшого количества копытных особой роли для экосистемы не играет — все равно часть их погибает в течение года.
У нас, например, сейчас в горах около 16–18 тыс. туров. Они нормально размножаются и каждый год, весной, после окота, нарождаются не менее 6,5 тыс. молодых. К началу весны следующего года численность опять оказывается примерно на таком же уровне — 16–18 тыс. голов. Зимой гибнут молодые, которые только в осенний период переходят на полное питание зеленью. А такой резкий переход на пожухлую растительность, когда самка перестает кормить их молоком, на фоне высоких энергетических потребностей не дает им возможности подготовиться к наступающим зимним условиям. Они гибнут.
— Это естественный процесс?
— Да. Если мы будем изымать часть из них, для экосистемы вреда не будет.
— И лучше, чтобы это делали под контролем ученых?
— Конечно. Наша работа в этом плане вообще очень важна. Я сейчас занимаюсь еще и проблемами Каспийского моря, состоянием его ресурсов. Почему сейчас исчезли осетровые?
— Опять браконьеры?
— Браконьеры здесь принципиальной роли не играли — осетровые и ряд видов, нерест которых происходит в реках (каспийская кумжа, белорыбица, волжская сельдь), исчезли, потому что в 1960 г. мы закрыли все реки, куда осетровые заходили на нерест. Огромные территории Каспийского моря были великолепными естественными пастбищами для осетровых. Там они росли, достигали половозрелости, подготавливали икру и заходили на нерест в реки Урал, Волгу, Терек, Сулак, Самур. Во всех реках были великолепные нерестовые площади, и у нас в России благодаря этому была самая большая популяция осетровых в Каспии — около 80% мирового запаса.
— А сейчас?
— В 1960 г. перекрыли почти все нерестовые площади в связи со строительством гидроэлектростанций. Стране нужно было электричество. Это важно. Но мы потеряли громадные нерестовые площади. Небольшие площадки для нереста оставались перед Волжской плотиной, где нерестилась часть осетровых, но там скапливалось столько рыбы, что они просто мешали друг другу и разрушали уже отложенную ранее икру, а часть икры активно выедалась мелкими хищниками. Для осетровых нужна чистая, насыщенная кислородом вода, они не могут нереститься на глинистых грунтах. А ведь когда-то белуга заходила в Москву-реку, представьте, с Каспия! Проходила 2 тыс. км в чистые родниковые воды. На других реках они доходили до напорных предгорных районов с галечными чистыми грунтами — такими были Терек, Сулак и Самур. В реке Самур уже с 1980-х гг. и по настоящее время вопреки экологическим нормам и здравому смыслу 90% стока стали отводиться в Самур-Апшеронский и Самур-Дербентский каналы, а там было единственное место, где все осетровые и другие рыбы нерестились на расстоянии всего 1 км от моря.
— Можно ли сказать, что мы лишились этой ценной рыбы?
— Дикой — практически да.
— Но ведь ее разводят искусственно?
— Конечно, и у нас в Дагестане, и в Астрахани. Но мы из-за малого числа диких маточных производителей резко теряем генетическое разнообразие рыб: у нас в Дагестане последние 15 лет не смогли поймать ни одну дикую рыбу, у которой можно было бы взять икру. Все выпущены или астраханскими, или нашими заводами. Это все выращенные на заводах рыбы, как и белорыбица, и каспийская кумжа. Вся настоящая популяция северного и среднего Каспия — потомки всего сотен представителей осетровых. Когда резко теряется генетическое разнообразие видов, адаптационные возможности падают, им очень трудно приспособиться к изменяющимся условиям. Хотя сейчас для восстановления численности другого способа все равно нет. Приходится констатировать: Россия благодаря тому, что мы построили электростанции, потеряла статус икорного кормильца мира. Сейчас этим занимаются только Иран и частично Китай.
— Как им это удается?
— У Ирана свои рыбные ресурсы осетровых и свой куринский, или персидский, осетр, который к нам не заходит. У них также работают очень мощные рыборазводные заводы, где они выращивают мальков и взрослых особей из своей икры, и развит метод садкового выращивания осетровых в море.
— Может, нам тоже надо так делать?
— В нашей части Каспия пытаются использовать разные варианты, но пока садковое выращивание в открытом море не получается. Препятствуют этому очень мощные штормы, когда трудно удерживать садки. Малая глубина моря в прибрежной части Каспийского моря также не позволяет использовать тонущие при штормах садки. В озерах на специальных рыборазводных комбинатах мы выращиваем миллионы экземпляров мальков, которых выпускаем в море, но по большому счету надо бы выпускать миллиарды мальков, потому что возврат взрослых и сама выживаемость мальков у них всегда очень и очень низкая.
— Помимо рыб, вы занимаетесь еще морскими млекопитающими, даже провели недавно конференцию по каспийскому тюленю. Грозит ли ему опасность?
— Основная опасность, которая грозит каспийскому тюленю, — продолжающийся глобальный рост температуры и частое отсутствие образования ледового покрова в северном Каспии. Размножаться они могут только при хорошем ледоставе. Белек — он белый, его не видно на снегу, и чем крупнее зона образования ледового покрова, тем они равномернее распределяются по льдам, лучше размножаются, тем выше выживаемость молодняка.
— А раньше был ледовый покров?
— Конечно, раньше корабли его еле пробивали. Лед раньше доходил до Махачкалы. В моем детстве мы заходили в море по льду на сотни метров, и никаких проблем не было. Сейчас этого нет. Лед даже в северной части моря образуется очень тонкий, может быстро растаять, детеныши проваливаются и тонут. Они еще плавать не умеют, надо хотя бы, чтобы полмесяца они лежали на льду, подкрепились, первую линьку прошли, чтобы научиться плавать.
— Что тут можно сделать?
— Человек мало что может сделать — это глобальный климатический процесс, и мы не знаем, насколько человек в этом виноват. Конечно, есть идеи. Недавно мы на совещании обсуждали, что можно в море вывести плоты, — это будет затратно, но, если государство захочет, это можно сделать. Однако столько, сколько нужно на самом деле, плотов все равно не вывести. Хотя определенной части популяции это помогло бы поддерживать свою численность. Снижена будет, но как вид тюлень на Каспии, скорее всего, не исчезнет.
— А он может исчезнуть? При нынешней ситуации, если ничего не менять?
— Не думаю, что исчезнет полностью, но уже может не быть таким доминирующим видом. Он станет очень редким видом, как было недавно в Черном море с тюленем-монахом. Он будет размножаться на берегу, но там его будут очень сильно выедать шакалы, волки, орлы, потому что белька очень хорошо видно на грунте, им прятаться негде, они беззащитны перед хищниками. Даже чайки могут выклевывать у них глаза. Будет очень низкий эффект от размножения. А учитывая то, что они у нас постоянно гибнут во время миграций, ситуация еще сильнее усугубляется.
— Почему они гибнут во время миграции?
— Травятся газом. Каспийское море стоит на подвижной гидравлической подушке водо-нефте-газонасыщенных горных пород, из которых при любых землетрясениях в средней части Каспия, а их в месяц бывает здесь не менее 100, наблюдается залповый выброс метан-пропан-бутановой смеси с примесью сероводорода. При тихой погоде она накрывает линзой огромную площадь моря, и в период миграций в нее попадает большая группа тюленей, двигающихся на север из Южного Каспия. При такой ежегодной гибели трудно будет держать нормальный уровень численности, даже если они научатся активно размножаться не на ледовых покровах.
— Как вы думаете, сможет ли животный мир каким-то образом адаптироваться к изменяющимся условиям или нам всем грозит глобальная экологическая катастрофа?
— Природе по большому счету все равно, охраняем мы ее или нет, как и то, есть ли там какие-то животные или нет. Природа еще в самом начале своего развития прекрасно существовала, когда имела всего два звена: простейших автотрофов, производивших органику, и звено простейших потребителей этой органики, гетеротрофов, деятельность которых сопровождается освобождением необходимых для нового цикла элементов неорганической природы. Нам известны от пяти до десяти кризисных моментов в эволюции биосферы, когда 70–98% всего биоразнообразия погибало. И каждое такое кризисное явление приводило к последующему скачкообразному новому росту биоразнообразия и смене всех доминант экосистем. Именно благодаря этим кризисным явлениям, возможно, и появился человек
— Человек — это тоже кризисный момент в истории экосистемы?
— Возможно, и так. Это один из моментов истории развития биосферы Земли. Человек может много что уничтожить, но в большей степени мы сами зависим от своей среды обитания. Мы думаем, что охраняем природу, но на самом деле пытаемся сохранить среду нашего обитания в пределах наших адаптивных возможностей. Мы адаптированы к условиям, которые были последние 70–100 тыс. лет. Это почти те же условия, как примерно и сегодня. Что-то мы всегда меняем — сельским хозяйством, охотничьей деятельностью, промышленным производством. Мы в первую очередь истребили всех крупных млекопитающих: исчезли пещерные медведи, мамонты, носороги, тарпаны, лошади Пржевальского, туры, которые доминировали в степях. Мы их уничтожили, а по их экосистемам стали разводить овец, коров, лошадей, часть перепахали и превратили эти экосистемы в монокультурные сельхозугодья. Но до каких пределов можно изменять свою среду обитания?
— Если мы ее изменим в каком-то критическом значении, это угрожает нам как виду?
— Конечно. Человек по своей природе — биологический объект, вид с консервативной биологической сущностью, хоть он сегодня еще и социальный. Он улучшает свое состояние, образ жизни за счет мощного экономического и ресурсного обеспечения, за счет все дорожающих технологий. Но бесконечный рост народонаселения означает, что на каждого родившегося человека нужен условно отдельный гектар земли, который должен его кормить. Нас уже 8 млрд. Помимо этого, человек очень сильно загрязняет среду: мы создали такие материалы, которые природа никогда не видела, и в природе нет еще организмов, которые должны их переработать. Когда я жил в селении, мы все время ранней весной очищали коровник, все это выносилось в поле и до конца весны перегнивало, обогащало поле элементами питания. А сейчас выбрасывают совсем другие элементы, не существовавшие ранее в природе: пластмассу, стекло и другие материалы, которые не разлагаются. Масштаб сумасшедший. Мы же знаем, что творится в Тихом и Атлантическом океанах: там огромные площади, целые острова, образованные пластиком. В природе не было таких богатых органикой материалов, которые не использовались бы разлагаемыми организмами. Пройдут сотни тысяч лет, и, возможно, появятся бактерии, грибы или еще что-то такое, которое научится все это перерабатывать.
— Но неизвестно, будет ли тогда человек.
— Да. Появление человека — это еще один этап развития биосферы. Но мы не можем сказать, что это вершина эволюции. Всю историю развития биосферы кто-то доминировал: то трилобиты, то динозавры, то мамонты. А сейчас — человек, социальный вид, который по-прежнему полностью зависит от ресурсного потенциала среды. Конечно, он может быть сегодня таким же промежуточным звеном, каким были динозавры в свое время, но и он, в конце концов, может начать деградировать и исчезнет. Неизвестно, будет ли это естественный процесс или мы сами сегодня-завтра его запустим. Мы можем разрушить цивилизацию и уничтожить самих себя. Природа же будет продолжать свое развитие. Появятся новые виды, изменятся экосистемы, но мы можем уже этого не увидеть.
Информация взята с портала «Научная Россия» (https://scientificrussia.ru/)
Обозрение "Terra & Comp".
