Римский апрель

А. Сергиевскому

Через восемь лет, а не восемьдесят

Встретил ты меня на вокзале Termini

В полузимней куртке своей

И не так уж много минуло,

Это все ж обозримый срок.

Православная Пасха,

и прохладная римско-праздничная весна

Из Милана, с севера милого

Я приехал в эту южную сторону

Здесь в квартире твоей

оперенные ставни высоких окон

неподвижные со световыми щелями

со времен картины Иванова

Словно тот же свет, да не тот же мир

или только пригород мира -- Рим

или города профиль -- невиданный Гоголь-Рим?

Столько лет мы блуждали за прообразом мира

и в разреженном римском метро...

и Петро с Украины вдруг заходит в твой дом

Это узнанный Рим,

где расставлены все

по своим векам,

по своим местам

в добровольном зверинце

четвероногих арок,

колонн и форумов

Рим незрим,

он закрыт от нас

потому что глядимся сейчас мы друг в друга

и неузнаваемы незнакомые лица

В высоте

На соборе Петра,

на известняке cupola

я могу лишь прочесть "Здесь были Никола

и Василий из Городца".

Не увидим, как спускаются в скрипт

под пенье псалма,

но поем мы, не узнавая, со всеми.

И неузнаваем, но светел мир в пасхальную ночь

эфиопы под марлями

рядом со стволами зелеными лилий

и из прошлого лица над огнями свечей

их когда-то с земли нашей смыло пламенем,

значит в пламени их надо искать

Если здесь каждый камень-хлеб,

что преломлен и порист в веках

Рим незримый - это люди вокруг,

что сейчас ускользают -

Мы не видим мгновение ока их...

Но того, кто странником восемь лет все шел по вагонам...

Мы узнаем по отблеску света земного в глазах

Если он губами и порами брошенный хлеб проницал

и лишь видел как все вокруг

люди бедные живут напоследок.

1997-99.

***

Ты волшебный фонарь

И когда ты глядишь

На простынку стены

То тебе лишь дано

Световое его волшебство.

Так когда-то давно

Ты сцарапнула взглядом

Эту мантию боли

С дорогого лица

С плеч долой - с исторических плеч.

И теперь ты ценна

Лишь дорожкой той пылевой

Что струится из глаз твоих

На обои в светлых цветах.

Можешь ты говорить

Комментируя шепот того человека,

Что когда-то сидел за этим столом.

Но на стенах обои

Где оба вы с ним

Увядают под взглядом твоим.

Но ты гораздо дороже

Того огнедышащего горшка,

Где, словно в домне ручной,

прошлого свет хранится.

Потому что ты ценнее себя

Это нам понять не дано

Потому что мы ходим во дне

за тобой

С подойниками для света

Что пролить ты должна для нас

На тот день (и на тень пистолета)

Но не разучить нам тот день

И не разлучить тебя саму с собой -

где-нибудь... в нас, наверно.

1996

***

Водяные дензнаки

Не живут в Интернете,

Они замкнуты в сети

В материнском своем интернате.

Лишь от колышка к колышка,

от флажка к флажку

В поле неком переминаются,

С ноги на ногу переплетаются

Бенджи, Бенджик безумный,

Лишь один ты знаешь,

как тяжко им.

1999.

Углубленность китайского зеркала

Мы пробыли в Китае,

как в глубине страницы рисовой

Зачем? Она давно в тебе -

тот желтый свет над крышей,

загнутой под солнцем

Та изразцов сырая цитадель

и перелетная библиотека образов

Наносный тончайший слой

еды иной

Там книга углублена, как зеркало.

Ты возвратился с прозрачной рукой

В ней - глубина потерь,

Не старятся в ней трещины ее ветвей,

По рамке вьется печаль

Или лоза изложенья

Что пишет рука зеленого ученика,

Погруженного в быстроту опьяненья.

1996.

Из цикла "Приблизительно несколько

миллиардов стихотворений"

Задано: летняя рухнуть готовая,

пусть в воображении, трибуна обшарпанного ипподрома

Молекула человеческая в очках

оттолкнула его

тебе осталась горсть седины на его лице

Мы не много с уходом его потеряли

мы лишь в себе потеряли его

Мир весь виденный изнутри его тела

из глаз, изнутри -

свалявшийся войлок халата

Только нежность ватина и рук опрокинутых

в мире продленность

Только вен голубых на тыльной рук стороне

неповторимый узор

Это не наши руки были простерты

мы в них словно в длинные перчатки не входим

Не войдем хирургическим днем,

мы не вхожи в другого

Потому что пароля и губ для него наших нет

Лестница, путаная тогда... одним мановеньм руки...

посеребри щетиной лицо...

одним мановеньем руки

но где, почему, истерически как

они не соединимы, где междоузлия

и где тот зазор растительный

этой щетины, чтоб прорасти в

тебе, вне тебя, вне себя от

тебя всю эту летнюю жизнь

несомненную, затоптанную

в чьих-то сандалиях,

но не сданных тебе на слом,

потому что ты с ними

со всеми один

они -- один --

Счет не гадательный -- верный.

1999

Из "Книги общежитий"

Чудной нелепый этот город трудный

Шапки из снега налепленные набекрень

Я не видал, наверно, его прудов

долгих

Они хранились где-то там

дальше еще, чем в сознаньи

Я зимним днем вновь к ним приблизился

и белый абрис корпуса лабораторного

вызволил из сна

Лишь стала тоньше кость

той ручки деревянной

той двери застекленной,

что столько раз я приоткрыл тогда

Да проступили яснее сады заснеженные

за недоступным штакетником

недостижимее тех льдин

от повернувших облаков

на Водники, на Хлебниково,

что против памяти оставили свой след

столь бледно-искренний

неискоренимый в нашем грядущем -

облачный сахар, проницаемый лицом.

1998.

На каменном школьном крыльце ты лежал,

обнаженный, как нож

В глубине двора черная зелень кулачком шевельнулась

И шумел дождь во сне чужом

Прекращаемый взмахом ресниц

Ты упавший лежал неприкрытый ничем, юный,

(на ступенях, на обшарпанном пенном крыльце)

ни пергаментом титулов

ни имен, вписанных в книгу вовне

неприкрытый ничем, кроме одежды

Снега шум в кулаке твоем, равномерно сжимавшемся

слышен был -- это шум

посторонних часов.

...перед дверью в нелепую зелени бездну...

1996.

Слюдянка

Нет берега

Нет между углем и морем черты,

Сопок и неба слиянье не здесь

Граница Байкала и неба в месте другом.

А здесь людская стихия

И сразу на шаг от провала

Черемуха отцвела

Лес безродный

И на повороте в зеленую тьму

Повис отставной товарняк.

И библиотека городская на ремонте.

1994.

Вена в Москве

Ночью все города серы

Спичка зажжется от искорки Сены

И медлительна кровь Венеции, Вены и покровы Москвы

Рычажок отогнутый куртки

Еле виден на сгибе моста

Лепестков и крыльев Александра Третьего

И тысячелетнего воинства архитектура

разверстана под планшеты

и варварски точные эти места

Где укромные тени далекого времени набережные дома

И вертится мельница трепеща -- сердца.

1995

***

В частном случае боли

Мы с тобой расстаемся в Сорбонне

Или у тумб Пантеона

И огни в нас, огни

Не смягченные мартовским снегом

Перенос -- и сознанье иное

И в сосне -- снимок мой

Обрести облака языка можно снова

Облака, что клубятся и нравятся

Но длительной памяти

тот слишком краток зазор.

1996

***

Зеркальная скала

На дымном зимнем небе

Нестройный смех ночной

И недостроен снег

Что слыло дружбой обернулось службой...

И новостройки зимней

Мечтательна графленая скала

Где мачты отражены кранов не подъемных уже

И кто живет там

за этою зеркальною стеной

за голубой рекой, косой

с небес стекающей,

неведомо, наверно, им самим.

1998.