«ДЛЯ ВСЕХ ВЛЮБЛЁННЫХ В ГОРОДЕ ЛЮБВИ…»

 

 

* * *

Дрожит росой небесный белый крин,

Где с милосердьем слита чистота,

Когда монашка с лилией кувшин

Несет к ногам тишайшего Христа.

 

И каждый раз — как молния, как стон:

— О, Кто распят был и зачем распят? —

И лилией белеет Твой хитон

В алтарной мгле вселенных и лампад.

 

Христос мой тихий! Лилия Небес!

По Галилее среди рощ и скал

Ты шел земной судьбе наперерез

И лилии тяжелые срывал.

 

Так мы, беспечно споря о своем,

Смешная озорная детвора,

Ромашки и гвоздики вольно рвем

В изрытых поймах старого Днепра.

 

И вдруг нас настигает, словно гром,

Открытый голос правды и вины.

Мы поднимаем головы — и ждем

Ответа напряженной вышины.

 

Над храмом разоренным облака.

И город в новостройках и пыли.

И душит сердце смертная тоска,

Как будто мимо главного прошли.

 

И навсегда душа потрясена

Незнамо чем — невнятным сном? лучом? —

И дышит напряженно глубина,

Где всё на свете знает обо всем.

 

И снятся нам цветы в накрапах рос —

В них с милосердьем слит поющий прах.

И судит мир прощающий Христос —

И лилия сияет на устах*.

 

*В мировой символике лилия, исходящая из уст Христа во время Страшного суда, является символом милосердия.

 

 

* * *

Замолчите, завалы словесной трухи,

Где во веки веков всё не то и не так!

Это Тряпкин приносит в газету стихи —

И от слова живого колеблется мрак!

 

Николай Златоуст среди дымной Москвы,

Как пророчил ты в старости ветхой своей,

Огневой Купины несгорающий куст,

Слова русского смерд среди отчих скорбей!

 

Заикаясь, не слушался косный язык —

Лир, скорбящий над лирой в земной суете!

Синеглазый, опрятный, великий старик,

Как красив ты в крестьянской своей простоте!

 

А страна разрушалась. И бездна росла

Средь заросших полей, средь заброшенных хат.

И держава обманутой беженкой шла

В свой престольный, ее же запродавший град.

 

И в московских проулочках корчилась тварь,

Всех иуд породившая в бездне земной.

И гремящий Проханов — народный звонарь —

«День» лампадою нес над убитой страной.

 

И ты встал за Россию и слово прорек

Средь клокочущей тьмы, средь наглеющей тьмы.

Уходящий старик, одинокий пророк,

Как ты Бога просил, чтоб опомнились мы!

 

Как ты встал на колени и плакал сквозь дым,

И Россию свою увидал на Кресте.

Вот и мы у того же Распятья стоим.

Вот и мы прикоснулись к святой высоте.

 

Вот и мы на кладбищах порушенных дней

Поминаем тебя и страну как во сне —

Неопальное слово великих скорбей,

Феникс, сжегший себя на священном огне!

 

И опять я те строки твержу наизусть.

А земля аки свалка, а кровь как вода.

Драгоценный, бесценный, седой златоуст —

Все, что ты написал — навсегда! навсегда!

 

 

РУССКИЙ ДУБ

1

У Мамврийского дуба в поющем дупле

Блещут царства — и звезды текут по стволам.

Тыщи лет он стоял на иссохшей земле

Там, где Бога однажды узрел Авраам.

 

Вспыхнул огненный Свет, порождающий свет.

Заструилось теченье любви и тепла.

И хватило на долгие тысячи лет

Жизни той, что от ангелов трех изошла.

 

Вырван вечною силой из тока времен —

Ни старенья, ни смерти ему не узнать.

Льется Небо по листьям играющих крон,

И течет по корявым корням благодать.

 

Крестоносец кичливый давал здесь обет.

Чтил законы раввин, голосил муэдзин.

Византии засохла священная ветвь.

Пал разрушенный Иерусалим.

 

Но в молитвах, звучавших под кроной сквозной,

Не услышал он жаркой прохлады лучей:

— Пусто, Господи, дубу в глуши мировой

Пить безвкусный настой иссушающих дней!

 

Вот тогда, жаждой Бога великой томим,

Среди жара пустынь не ища своего,

Из России безвестный пришел пилигрим,

И три ангела пели в молитве его.

 

Богоносная Русь! Духоносная Русь!

Над крестами — бездонных небес снеговей,

Под санями — сугробов таинственный хруст —

Потрясла исполина от крон до корней.

 

Как летит куполами над реками скит!

Что за пламя молитвы вдали ото всех!

Как Господь над лесами лучами блестит!

Как поет благодатью божественный снег!

 

И за сродство молитвы с единственной — той —

Стал он Русским среди палестинских равнин,

И пригрел монастырь под своею листвой,

И тянулся к России за Богом своим.

 

Ибо видевший Бога и чующий Дух

Будет Духа искать, не польстившись на прах.

И Россия легла под ветвями его —

Все в горящих свечах и поющих снегах.

 

2

Но века пронеслись, как сметающий вал.

Новый русский явился из шума молвы.

Ветви дуба сломал и кору ободрал,

И продал на крикливых толкучках Москвы.

 

И настолько он был бездуховен и груб,

Так проникся идеями лжи мировой,

Что засох потрясенный безверием дуб

И ветвями скрипел в пожирающий зной:

 

— Богоносная Русь! Духоносная Русь!

Над тайгой и снегами — Христа тишина!

Дай же я за тебя посильней помолюсь

В нарастающей бездне последнего сна! —

 

И в видении, чье толкованье мудро,

Вдруг увидел мальчишку. Москвы воробей —

Тот просил подаянья в снегу у метро

И молился в слезах о России своей.

 

И летел в его шапку сияющий снег.

И о Боге Миров он не знал ничего.

Гнал и гнал беззащитного русского век —

Но три ангела пели в молитве его!

 

Те же ангелы пели — сквозь грохот и грязь,

Так же пели — в нахлынувшей мерзости лет.

И ожил, долгожданному чуду дивясь,

Русский дуб — и росток появился на свет.

 

Херувимы поют в его шумных ветвях.

Стаи ангелов гнезда в листве его вьют.

Нерушимо Престолы таятся в корнях.

Светоносные Силы по жилам текут.

 

И, среди запустенья Любви торжество —

Ради вечного Духа отвергшая прах —

Вновь Россия лежит под ветвями его —

Вся в горящих свечах и поющих снегах.

 

Русский мир! Снизошла на тебя благодать —

Суховей ли шумит или падает снег —

Ибо каждый, кто Бога стремится узнать,

Будет жив и уже не погибнет вовек.

 

 

* * *

Надену сарафанчик продувной.

Качну качели в неподвижных звездах.

Смешает ветер волосы с листвой,

И месяц раскачается в березах.

 

Всплывут со дна кувшинок огоньки

Огнем любви и ревности забытой.

Спою, взлетев над омутом реки,

О вечной страсти дерзко и открыто.

 

О том, что в несговорчивом миру

Любовь случайна и беда случайна —

Летит рубахой белой на ветру

Русалочья невызнанная тайна.

 

А за листвой горит случайный взгляд,

Неся с собой обиды и напасти.

Но зреет в сердце алых яблок сад,

Сжигают душу грозы зрелой страсти.

 

И девушки на дачах у реки

Поют о женском счастье и позоре.

Горят земных трагедий огоньки.

Колышут ивы ветками о горе.

 

А девушки плетут к цветку цветок

Из слов забытых и сердец разбитых,

И белых одуванчиков венок

Теряет пух по скошенным орбитам…

 

 

* * *

В коричневых платьицах выше колена

Застыли у школы в сиренях и сини

Морозкина Оля, Крещенская Лена,

Садковская Лена и я вместе с ними.

 

— Что будет? — спросила Крещенская Лена.

— Все будет! — Морозкина Оля сказала.

А мне показалась судьба сокровенной,

И я, засмущавшись, в ответ промолчала.

 

Провинции полдни в проулках таились,

Бросая нам звезды и взгляды косые.

А впрочем, не слишком ли мы опустились,

Провинцией называя Россию?

 

И мы, как могли, полюбили округу,

Сложили окрестность, и землю, и воду,

В заботах насущных промчались по кругу,

Повсюду ища бытие и свободу.

 

Любовью побило, бедою побило,

Судьбой по другим городам разбросало.

Да сколько всего еще разного было!

А я подглядела и вскользь записала.

 

Цвели нам сирени, маячили грозы,

Рабочие дни завершала усталость.

Душили проблемы, туманили слезы,

Но много любилось и много прощалось.

 

А трудно ли было все это осилить?

На этот вопрос мы ответим едва ли.

Но жизнь мы прошли и сложили Россию,

Какую мы знали и понимали.

 

Простую Россию — с недолей и долей,

Охапкой сирени, крестом небосвода,

Со всем, чему вряд ли научишься в школе,

Но это и есть бытие и свобода.

 

 

НИЩЕНКА С ГОЛУБЯМИ

На соборном дворе крыши белых церквей

Плавят золотом синь голубую.

Облепили убогую сто голубей —

Плечи, руки — поют и воркуют.

 

Восседают, как ангелы на облаках —

Божьей стае легко и счастливо

На корявых руках, на убогих платках,

На кофтенке, заштопанной криво.

 

Эта нищая жизнь пролгала, пропила,

В блуд ушла, в проходимца влюбилась.

Нагулявшись, бог весть от кого родила.

Нарожавшись, от горя топилась.

 

Из-за горьких кручин позабыл ее сын.

Хату отняли добрые люди.

А сегодня слетел голубеющий крин

Из-за туч на иссохшие груди.

 

И поют, и цветут небеса-голубень

Над смущенной судьбой бесшабашной.

Так всю жизнь ожидаешь обещанный день,

А увидишь спасенье — и страшно.

 

Вот и нищенка — вольно крылами шумит,

Недоступна мольбам и укорам.

С голубями в зенит поднялась — и летит

Прямо в рай над высоким собором!

 

 

* * *

Сини очи бабушки моей.

Васильков синей, морей синей,

Туч синей в ручьях речной волны,

Звезд синей, синее синевы.

 

Отвожу от снимка влажный взгляд,

Как всегда почувствовав: «Ты — тут!»

Так в России больше не глядят.

Так в России больше не живут.

 

А несла ты эту красоту

Сквозь нужду, рожденную войной,

Принимая данность как мечту,

В кофточке потрепанной одной.

 

Я смотрю на мягкие черты,

На лицо без хитрости и зла.

Больше нет в России красоты —

С вашим поколением ушла.

 

Сквозь чугун толпящихся оград

Васильков синей, небес синей

Из могилы светит синий взгляд

Родины утерянной моей.

 

 

* * *

Дай мне пройти цветущими садами

По улочкам, не знавшим перемен,

С накрашенными дерзкими губами,

С бессмертным алым розаном Кармен.

 

Пусть льется свет. Звенят восторги встречных.

Гудят такси. Бегут волос ручьи.

И бьют часы в проулках — только вечность

Для всех влюбленных в городе любви.

 

Не говори, что время к нам жестоко —

Грядет пора стареть и умирать.

Вольней и выше времени и рока

Влюбленных женщин огненная стать.

 

Да есть ли смерть? И рок? И ход столетий?

Смотри: весной на улочки твои

Выходят нецелованные дети —

И умереть мечтают от любви.

 

А мы поем… И время множит песни.

А на вопрос: «В какую даль идем?»

Смеемся: «Золотой весной воскреснуть

И полюбить в бессмертии своем!»

 

И вновь с моста в грядущий ливень света

Бросает розу легкая рука,

И прядь волос колышется от ветра,

И алых юбок мечутся шелка.

 

 

* * *

Диктуют звезды, поджидает рок,

Грозится смерть, смакуя слово «прах».

Но солнцем жжет огонь в разрывах строк

И вспыхивает вьюгами в мирах.

 

А в подворотне старенький фонарь

Скрипит всю ночь — киваю фонарю.

В морозный шарф закутавшись, январь

Звенит коньками… Я опять люблю…

 

И учит непрожитая зима

Вставать со льда, собрав осколки сил.

Но что мне целый мир, коль я сама —

Вселенная в снегу ночных светил!

 

 

* * *

И синий дом за синей хвоей.

И голоса в еловой чаще.

И дауна лицо живое

Среди стволов берез летящих.

 

Зачем же он, насупив брови,

Выслушивает свист и пенье,

Как будто мир грозит любовью

Несущим бремя вырожденья?

 

В нем нету зла — в нем память рода

На сто веков — свободой свищет.

И тщетно мамушка-природа

Ему в себе подобий ищет.

 

А мост над речкою гниющей

Скрипит доской черно-горбатой,

И дева за кипящей кущей

Копает чернозем лопатой.

 

А мимо дачники проходят.

Он им доверчиво кивает.

От сожалений не уходит.

И родины не понимает.

 

 

* * *

За годами и снегом не видно во мгле,

Что нам Бог на земле приготовил.

Светит роза сухая на темном столе,

Словно сгусток запекшейся крови.

 

В темных синих подпалинах — маковый зов

Обреченного на смерть рассвета.

В красных зевах засохших без влаги цветов —

Полыхание мрака и света.

 

Затянуло фрамугу узорами льда,

Паутиной седого мороза.

В мирозданье за рамой замерзла вода.

Это я — твоя черная роза.

 

Это мне — предназначено ждать и терпеть,

Тлеть и вянуть, считая напасти,

В паутине сухими цветами гореть,

В алый прах рассыпаясь от страсти.

 

Но другая звенит мне над снегом звезда,

Потому, как позор и проклятье,

Уходя, забываю тебя навсегда,

Размыкая чужие объятья.

 

И сквозь годы и снег ощущаю спиной,

Как с веселой и дерзкой отвагой,

Раскрасневшись от ветра свободы шальной,

Лепестки наполняются влагой.

 

 

* * *

Когда опускается ночь над твоей головой,

Огромное небо беседует внятно с тобой.

 

Над крышами всходит огней нескончаемый ток.

Затерянный в вечности, спит небольшой городок.

 

На дымы из труб лает в будке проснувшийся пес,

А космос глаголет огнем остывающих звезд.

 

И город молчит, завороженный ходом планет:

Кто смотрит из мрака? Кто сеет невидимый свет?

 

Но снова сквозь тучи приметит рассеянный взгляд,

Как чьи-то следочки на небе огромном блестят.

 

Пирог сотворив и посуду убрав со стола,

То, видно, соседка в поющую вечность ушла.

 

По снежной дорожке, по звездной колючей стерне

С тяжелою сумкой ушла на побывку к родне.

 

Дымит во всю вечность трубой там заснеженный дом.

Родня гулевает за снедью богатым столом.

 

Гремит телевизор которую вечность подряд.

Чадит керосинка. Сосульки на крышах звенят.

 

Гляжу я всю жизнь — наглядеться никак не могу.

Замерзший колодец. Дома в беловейном снегу.

 

Снегирь и синица осыпали иней с ветвей.

Следы и миры заметает снежок-легковей.

 

Все больше созвездий. Все больше неведомых снов.

Все больше над миром горящих огнями миров.

 

Земля шевельнется в пространстве, расступится тьма,

И мир неизвестностью сводит, как в детстве, с ума.

 

И мир искушает, огромностью тайны маня,

Прийти приглашает для жизни — тебя и меня.

 

Мы сходим с крыльца — прямо в снег и трескучий мороз.

И лает нам вслед житель вечного космоса — пес.

 

 

ЛАМПА ГАГАРИНА

Бродит смерть по военным дорогам.

Пахнет кровью в колодцах вода.

Догорает в землянке убогой

Керосиновой лампы звезда.

 

Над темнеющим Клушиным небо —

В четких фарах немецких машин.

Над краюхою черствого хлеба

Плачет мальчик — Гагариных сын.

 

Он убогий фитиль керосинный

Выдвигает и стеклышко трет,

И рассвет в его лампе старинной

Загорается, рдеет, растет.

 

И великий огонь Алладина

В мир выводит из творческой тьмы

Звездный космос, плывущий лавиной

Над фронтами военной зимы.

 

Спешно сходят на помощь солдатам

Силы Неба со звездных орбит,

И Земля, как мерцающий атом,

За Победою к Солнцу летит.

 

В быстрой вспышке немецкой ракеты

Жерла танков ревут в никуда,

Что пределов для подвига нету:

«Я — Восток! Отзовись мне — Звезда!»

 

А в святых, чужедальних, венчальных

Снах — нельзя навсегда умереть.

И Сатурн над колодцем печальным

Всё горит и не может сгореть.

 

И вминают, буксуя, машины

Звезды в грязь, вдоль воронок руля,

Чтобы стали однажды едины

Древний Космос и наша Земля.

 

 

ЛАМПАДА ИЛЬИ МУРОМЦА

Догорел у киота огарок свечи.

Развалилось крыльцо. Прохудилась бадья.

Тридцать лет и три года сидел на печи

Хворый костью и телом болящий Илья.

 

Старый дом по макушку в сугробины врос.

А в округе – раздолье ворью и зверью!

Но снегами прошел мимо хаты Христос –

И помиловал нищего духом Илью.

 

– Ты с запечка слезай-ка, Илья, своего,

Повоюй за Христа, род спасая людской! –

И вошла в него сила – сильнее всего,

Что на снежной Руси рождено под луной.

 

Встал Илья воевать – во всю удаль и ширь –

За Христовую Русь – исцеленный Христом.

Тот, кто Богом богат – на Руси богатырь

С харалужным мечом и червонным крестом.

 

Оседлает коня да взмахнет булавой –

Все вражины в сугробах лежат на версту.

Но с понурой бредет богатырь головой,

И смертельно тоскует Илья по Христу:

 

— Эти горе-враги не сильнее овцы!

Меч их рубит – а сердце скорбит о другом.

Исцеленный Христом – я пойду в чернецы

Воевать со грехами – крестом и постом!

 

Даже силушка Божья – без Бога пуста!

Станет ржавью мой меч. Станет прахом мой конь.

Но зажгу я лампаду от Света Христа,

Чтобы цвел над снегами бессмертный огонь!

 

Ты отведаешь, Родина, горя и слез.

Враг посевы затопчет и храмы спалит.

Но пройдет мимо нищенской хаты Христос –

И великою силой тебя напоит!

 

 

* * *

Вечный май, горячий бред любовный,

Жар дыханья, локон у лица.

Свищет, свищет Ночка Соловьевна

В сто залетных глоток у крыльца.

 

Размечтались пьяные гитары,

Им подпеть гармоники не прочь.

Вновь бредут по темным паркам пары

Изживать скупое счастье в ночь.

 

И никто на миг не усомнится

В безграничной нужности своей,

Если ночка огненная длится,

Если свищет юный соловей.

 

Я давно прошла земную малость —

Все, что было суждено пройти,

В боль души и раннюю усталость

Обратив нелегкие пути.

 

Но и мне, поверившей в уроки

Нежных уст на горе и беду,

Снится май, холодный и жестокий,

С соловьем, ликующим в саду.

 

Снится ночь в кипучей арке сада.

И нельзя поверить до конца:

Даже слез от прошлого не надо

Этой песне, губящей сердца.

 

 

* * *

Сяду в травы над алою бездной.

Свешу ноги в обрыв мировой.

Здесь прошел экскаватор железный,

Сор и землю мешая с травой.

 

И в земной разоренной пучине

Как в межзвездной колышутся тьме

Гнезда ласточек в огненной глине,

Груды ржавого сора в траве.

 

Свистну в воздух по певчие души.

И тогда, если мне повезет,

Белобрюшки и береговушки

Хлынут в синее пламя высот.

 

На краю мирового порядка

Что ты свищешь во тьме огневой,

Щебетунья, летунья, касатка,

Птица-ласточка над головой?

 

Ты поешь, что в жестокой обиде

Мир смывает полярная мгла,

Что, проснувшись, Земля на орбите

Как касатка в гнезде — ожила.

 

Что от страшной космической силы,

Затаившейся в бездне родной,

Ни крылатым певцам, ни бескрылым

Не укрыться в ковчег ледяной.

 

Так прощай, человечье, земное.

От грядущего знанья знобит.

Снова разуму снится иное

В диких травах межзвездных орбит.

 

И становится даром небесным

Смелость жить разоренью назло,

В черной туче над алою бездной

Вольной птицей ложась на крыло.

 

Но щебечет хвостатое диво

Так легко, словно здесь меня нет,

На краю мирового обрыва

У лица пролетая, как свет.

 

 

* * *

Свет плывет по великому кругу

От коптилки к Душе мировой.

Ночью в черные дыры округу

Тянет вместе с землей и травой.

 

Под свеченье пастушьего зрака

Тают в вечности головы стад.

В черный омут великого мрака

Затянуло деревню и сад.

 

Только аист, по росным орбитам

Налетавшись на красной заре,

На фонарном столбе позабытом

Вьет гнездо на крестьянском дворе.

 

Он сгорает в земном настоящем,

В бренном теле познав бытие,

Токи вечных вселенных горящих

Замыкая на сердце свое.

 

Выйдет бабка под старые липы.

Перекрестится, глядя туда,

Где под птичьи порханья и хрипы

Бьют смертельным огнем провода.

 

Тянет в омут познанья планету.

В черных дырах — а все же живем.

Видишь, Боже, и мы не без Света

В погибающем мире Твоем!..

 

 

ЕГОРИЙ ХОРОБРЫЙ

Пусто, Господи, поле и солнце мертво.

Заблудился в безбрежном бурьяне закат.

Лишь Егорий Хоробрый коня своего

Погоняет вдоль в землю врастающих хат.

 

Сельсовет, как корабль, потонул средь травы.

В средней школе навеки закончен урок.

Пусты, Господи, реки и пашни мертвы.

Все давно опочили, отживши свой срок.

 

Вот оно — пораженье великой земли.

Той землицы, что мы не сумели сберечь.

Пали, Господи, войны, кресты заросли.

О какой же победе заводим мы речь?

 

Лишь черемухи вымокшей брызжет покров,

Да на губы летит одуванчиков пух,

И Егорий Хоробрый пасет соловьев,

Соловьиного войска небесный пастух!

 

Там, где тризна-жнея завершила свой труд,

Где осот и крапива взошли на крови,

Там выходят поэты и песни поют

О священной Победе и вечной Любви.

 

Ведь известно давно — кто посеет печаль,

Тот великою жатвою песни пожнет.

Что за птицы мы все, коль себя нам не жаль,

Если отчая тризна нам — песенный мед!

 

Разве падальщик ты, разве плакальщик ты,

Что поешь о любви на пиру воронья?

Но огнем самогоночка в кружке дрожит,

И о павших гармошечка плачет твоя.

 

Ведь вмещает в себя нашей песни печаль

Всю кручину и кровь, все века и поля —

И клокочет, как колокол, древняя даль

В сердце мокрых черемух — груди соловья.

 

Подседай же, Егорий, в редеющий круг,

Подпевай, как враги наши хаты сожгли,

И скажи неутешную правду, сам-друг,

Где хранится Победа великой земли?

 

За лесами? За звездами горних миров?

У Творца-Саваофа в мозольной горсти?

Или можа у глотках святых соловьев,

Что ты вышел в черемушных тучах пасти?

 

Мы пропели на весь межпланетный эфир

Про войну-да-разруху — а снова поем.

Если в Слове творящем запахан весь мир,

Значит, наша Победа посеяна в нем.

 

Но гниют разоренные сёлы без слов,

И без слов потрясенное сердце болит.

Да и ты, расплескав самогоночку вдов,

С партизанкой столетнею плачешь навзрыд.