на сельском кладбище на поле где нет ограды никакой стоит старик подстать Николе и левой крестится рукой стоят стакан и ломоть хлеба и больше незачем к врачу и почему рукою левой я даже думать не хочу о ком он молится не знаю придя на кладбище чуть свет пусть я молитв не понимаю я понял что ограды нет и мне не надо мне не надо вот про бюджетную строку простой кладбищенской ограды мне только надо дураку мы так живём себе не рады от света застимся рукой и нет ограды нет ограды для нас ограды никакой тут виды всякие видали умели взять умели дать живыми были жизни ждали и мёртвым можно подождать хлебнувши радости и лиха лежи в постели вековой на поле падиковском тихо светает дождь над головой

***

От горечи русского хлеба, от сладости русской воды, от снега сухого, от неба - глубокие эти следы. Припомнится ли в эпилоге путейцев храпок за стеной, лесок у железной дороги, свисток маневровый ночной? Тут цвенькает всякая птаха, и клонится в ноги трава, и к телу прилипла рубаха, и к нёбу срамные слова, мы курим соседски со скуки, но так же привычно уже и к вилам потянутся руки, едва разговор о меже. О том и ростовский, саранский, ночной приуральский резной, московский, тамбовский, олбанский - всегда говорок за спиной.

***

Водичка ржавая из крана, лежит народа до х..., "сегодня поздно - завтра рано, а надо резать бы вчера". За тем бугром, за тем пригорком, за той дорогою кривой дохнёт солярой и махоркой, и водкой и передовой, за "куры гриль", шиномонтажем, за ПСОшным городком слова сливаются с пейзажем, со среднерусским говорком, где кто-то окнет, кто-то акнет, с чиновьих сверзится высот, где русским духом воздух пахнет, неистребимым, как осот, где водку пьют и верховодят, стучат по газовой трубе, где люди за полночь приходят и душу вывернут тебе: такая быль, такая проза, такой расклад в госпиталях, где отходящий от наркоза готов сбежать на костылях, и в заповедной этой были - горячей, доброй, преблагой - жену разрезали-зашили, спасибо, доктор дорогой.