TopList Яндекс цитирования
Русский переплет
Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум
Первая десятка "Русского переплета"
Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?


Проголосуйте
за это произведение
[AUTO] [KOI-8R][WINDOWS][DOS][ISO-8859]


Русский переплет

М.Птитарм


"Здесь Мандельштам дышал..." (стихотворения)


 
Анонс (деревья в марте).
 
 

Витиеватая вязь:

скоро кичливых деревьев

выступит свита, дробясь

и хорохорясь, в перьях,

под барабанный гон,

строя никто не нарушит,

и мнится, что жизнь - закон,

и буквы - ветки и души.
 
 

Стало быть, вот зачем

их бесполезная гордость -

глаза зазывает воздух,

дрожащий, сулящий всем:
 
 

"Скоро наш звездный час,

сырой распахнется полог;

Се вечер, и синь, и долог,

вспашут софиты грязь".
 
 

И что им город и век -

равно нетерпенья не скроют

наивные наши герои,

праправнуки рощ и рек.
 
 

С О С Л А Л И
 
 

Молодой человек, бездельник

и бедняк, избавляясь от денег,

от оседлости, черт, невесты,

свой убыток в пространном реестре

излагает. Но знак надлобный,

игнорируя звук подробный,

светит вчуже: кто ему нужен?
 
 

Милый! Лилия полевая!

Где бескрайняя мировая

налилась пшеница тоской -

там и ты утолишь свой голод,

русокрылый обида-голубь,

там и голос соткется твой.
 
 

Беден мир - не тобою придуман;

на, бери его, рыжий турман, -

неизбежную твердь и гладь.

Не найдешь на которой места,

кроме чрева чужого подъезда,

где глухую грозу переждать.
 
 
 
 
 
 

INNSBRUCK
 
 

Немота прольется с вершин в долину,

мой язык толкнется о воду и глину,

и лакая молчанье, и бегло плеща,

я закончусь, как боль, не дождавшись врача.
 
 

Ночь: ты плачешь, чужбина, о том, что чужая.

Это плачет лисица в горах молодая.

Это, думаешь, ветер сосну теребит?

- это воздух повсюду, где хочет, летит.
 
 

Сквозь намокшую хвою,

скупой травою,

по нагим бокам,

через облака,

оглянуться вниз:

Нет границ.
 
 
 
 

ALPENSTEREO
 
 

Смерти не будет - и не будет покоя;

будет туман над яшмовой плыть рекою;

все, что в пространстве длится - стебли, рельсы и ветер -

все потеряет в цвете.
 
 

Будет лишь... перерыв; лиственничной ограды

- так... трехтактный мотив: спи, плакать не надо.

И под коньками крыш, над подступами сланца -

постоянство.
 
 

Вот и пришел рассвет после палеозоя,

здравствуй, пещерный строй и паровая тяга.

Ночи не будет, нет; за темной межою

будут огромные камни провожатыми шага.
 
 
 
 

Out of Egypt
 
 

Медленно с неба ползет пелена

в тысячелетние складки.

В щебень, ничто, лишь масштабами сна

противореча сетчатке.
 
 

Нет расстояний. Изъятье картин

чьей-то огромной рукою,

гвозди рассыпавшей, горсти светил,

может, искавшей - другое.
 
 

И удивляет арабская спесь:

жизнь достойна заботы.

Легкая носится в воздухе в е с т ь.

Занавес! (самолета...)
 
 

Не закрывай глаза, не вполне

зная, как их откроешь -

точно ли будут: Рождение, снег,

улица, скорость, помощь.
 
 
 
 
 
 

Какое утро! Маленькие тени, -

те, легкой кости, быстрого биенья,

подняли бунт, бессмысленный и нежный,

и в млечном небе плещет возмущенье.
 
 

В молочном небе колосится ропот:

мы будем жить по древнему обряду -

звук выдыхая и вдыхая копоть,

и жизнь, и жизнь за то беря в награду.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Карамзину
 
 

Видишь ли, кровь, этих лугов рассказа,

этой любви наследства в отказанном синем свете

было бы лучше бежать, как родового соблазна:

мы никому не нужны, чьи бы там ни были дети.
 
 

Остановись, язык, повороти, гордость,

жизнь - неизвестно о чем, чьею б рукой ни писалась.

Скачет еще вестовой в опустевшую волость,

медленной точкой в степи, отгоняя усталость.
 
 

Этот посмертный бег, челночка снованье

пересекает страну и столетья, пока

не соберется в воздухе, затрудняя дыханье,

и глаза застилает драгоценная ткань.
 
 
 
 
 
 

Ленинский пр-т - ул. Живописная
 
 

Я помню этот цвет! - я родилась...

Гляди, тревога: Capri Blue с кирпичным

под золото - окраинная масть,

счас нищета набросится привычно,

как сумасшествие. Я всех прощаю, да.

Блаженны лишь просветы между сосен,

и в пыльном коммунизме слобода,

и пыль гуляет, ни о чем не просит.
 
 

Когда, Париж, Октябрь и ты, река, -

И я отбуду, вас никто не свяжет.

Любая связь бесчинна и тонка,

здесь нет у воздуха надежной стражи.

И вот, дорогой каждый рыжий дом

берет за горло громкими "откуда?",

проспект течет в вечерний водоем,

а глаз уже послушно ищет чудо.
 
 
 
 
 
 

Road Doze
 
 

По сине-зеленым российским изгибам, извивам,

где сбитая речь по разбитым ухабам гуляет,

я вновь обрету... мне надежду... я буду счастливей,

как пыль над собой, имена на ходу поднимая.
 
 

Здесь просто не стать, уйдя за нуль горизонта,

где линий прямых, слава Богу, отменится малость,

неправда границ нарушится бесповоротно,

и только с лугов окрестная пряность стеклась и осталась.
 
 

То боль за спиной у меня меня гонит сквозь лето,

сквозь травокруженье и ласку лохматых предлесий,

туда и туда, где тело закончится это,

и жизнь переполнит кувшин, тяжелый и тесный.
 
 
 
 
 
 

Post Futurum (1909, i grandi temi)
 
 

Раскроешь только рот, -

за дальнею заставой

брусчатка и свинец

стакнуться поспешат,
 
 

и небо налетит

архаикой-расправой,

и площадь - на дыбы,

растряхивая шаг.
 
 

Мне больно говорить

от шума золотого,

и проще - так, крылом,

бензиновым пером,
 
 

спиралью закрутясь

над тем, о дивным новым,

- все честно разыграть,

как в черном и немом.
 
 
 
 
 
 

Где жирный развал чернозема,

к зачатью набухшая зябь

из сна, из воздушного дома

в себя обещались нас взять, -
 
 

и нас ожидает там встреча

с распахнутой настежь землей,

и жизни, не помнящей речи,

приличен лишь пурпур сырой.
 
 
 
 
 
 
 
 

Здесь Мандельштам дышал,

здесь помнит сирый воздух

вхождения в гортань

и клятвы языка.

Что дуешься, лазурь?

Упрямое сиротство

пролей, пролей свое,

кому твоя тоска?
 
 

Здесь Мандельштам гулял, -

дешевую обнову

разнашивал до дыр

в преддверии - другой.

И там, где он теперь, -

там черный фрак дерновый,

концертные снега

и космос щегольской.
 
 

Текут твои черты

зачумленным вагоном

на северо-восток,

до черныя руды,

и Господи, прости

тысячеверстьям сонным,

безмерностям земли,

глотающей следы.
 
 

Мотая головой,

то фыркая, то щурясь,

в империи своей -

царь с задранной ногой,

бежит седой щенок

сквозь мясорубку улиц,

и формула O2

сменяется другой.
 
 
 
 
 
 
 
 

Прощание. Каштаны.
 
 

Скворчащие коричневые лица

горячих братцев смуглых пташек-пальцев

глядят, как снег из неба к ним стремится -

и любят с незнакомыми встречаться.
 
 

Декабрь их знает и обходит боком,

глинтвейн неподалеку шлет салюты,

и масляным, и мозаичным оком

они шевелятся на дне минуты.
 
 

Пока недуг не вынудит принять

вас - обжигающее рот решенье;

и страшен холод малому движенью,

и время валит - не унять.
 
 
 
 
 
 
 
 

Я не зажгу огня, мой мотылек,

еще бежит под пальцами работа,

а танец твой так страшен и легок,

как перепутавший нас кто-то:
 
 

едва надрежешь призрачный сатин -

и переменишься... иль это просто ветер

тобою чертит тут узор один,

последний на пропавшем свете.
 
 

И рук испуганных, и хилого тепла

на двух таких, как мы, с лихвою хватит,

и оттого не различить стекла,

переливаются объятья,
 
 

и из оврага смотрит зверь лесной,

спросонок ночь заденет лес крылами,

и сумеречный, архаичный строй

летит за нами.
 
 
 
 
 
 
 
 

Кто озвучит "алло"?

Как очутится голос в мембране?

Если наш разговор -

весь лишь тяжесть, и запах, и цвет.

Утро, сосны, тепло.

Как прозрачна минута, как с нами

происходит все медленно, сколько уж длится рассвет.
 
 

Тише. Глохнущим днем

разделяясь на хаос деталей,

отливаясь стеклом, заоконной зарей, петухом, -

жизнь есть только - потом.

Я совсем не спешу по ней дале,

эта охра раздвинется в воздухе, мы не умрем.
 
 
 
 
 
 
 
 

Cancer. Конец.

Л.Ш.
 
 

Что это, личинка в белом коконе,

Ясноглазая беда,

все вокруг забегали, заохали?

Ты созрела ли? куда?
 
 

Ты такой полет для них придумала!

Сочетанья губ и рук

ненадежны: "фьюить" - и нету, сдунуло;

но иной подаришь труд.
 
 

Удивишься учиненной сутолке,

Разве так кому суметь:

Из ненужной, обветшалой куколки

горним флагом рвется смерть.
 
 
 
 

До отпевания
 
 

- Куда, голубка, свет ...?

- По ягоды ушел.

На северных болотах урожай.

- А что же ясно? - Нет:

то тела белый холм

- оставлен, пуст - черноты сторожат.
 
 

Где клюквой кровяной

рассыпалася жизнь,

день короток, да далее нейдет,

а где сквозняк несет,

и настежь - что - лежит,

и дом не знаешь свой
 
 
 
 
 
 

Новосибирск, середина столетия.
 
 

Здесь никто не расскажет, как глохнет в аортах кровь,

как в заваленном снегом, истончившемся, ветхом,

почти не сущем году кто-то саночки тянет вновь,

увозя свои вещи со свалки века.
 
 

И не внемлет ухо, и не глядит глаз.

Разгребая эпоху, луч не находит нас.

Все, что я различаю - середина века, Сибирь,

матерьяльность отчаянья, пыль изо всех дыр -
 
 

это лишь реквизит. На тот воздух нанизан зрачок,

на губах - тех улыбок молочный сок,

вывернуты ли лампочки, наизнанку тулуп

вывернут, и рука

трогает ребра труб.
 
 

Чья ушла душа на поиск тепла. -

О зиме (земле) не скажет "была"

стерегущий метели, металл и гарь,

инвалид календарь.
 
 

Мне всего-то осталось до пятьдесят второ...

До войны, воронкА, осени, крика ворон,

Обветшалого платья парка, кружи, ветер, кружи.

Где мы бредем? В чьи, Марковна, упрятаны рубежи.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Женщина, перепелка,

вспархивая из ржи

стриженой, надпоровши

воздух вдоль желтой каймы -
 
 

Сердце - не будет толку.

Встань, шитье отложи

цвета скорой пороши

на рощи, хлеба, холмы.

---------------------------

Что крестом вышивая,

что огромной петлей

под сизыми облаками

путая след,
 
 

я, мой заяц, не знаю

пути домой,

ни что с нами будет,

ни дома нет.
 
 
 
 

Ноябрь на дорогах.
 
 

Когда сухой колдун

ударит в небеса,

и вспыхивает смесь,

и шестихвостым свистом

не укрощен поток

(пиано; тормоза),

мне проще жизнь любить

с ее опасным смыслом.
 
 

Когда седой дурак

надвинется на ны

(коррозия брони,

пародия защиты),

увидишь вдруг: никто

нас больше не хранит,

и можно жать на газ

иль мерзнуть под гранитом.
 
 
 
 
 
 
 
 

Ни атомы, ни плачущую хвою,

тем более - тебя

речь не творит, она живет собою,

из-за себя.
 
 

Где мир разбит или когда под вечер

все не идешь,

там нет меня, там ни меня, ни речи,

а только дождь.
 
 

Еще шагнешь за тающие вешки,

увидишь сны:

пришли на суд боярышник, орешник,

и вот, равны.
 
 
 
 
 
 

В Москве метет. Профессорские дети

наотмашь: Stirn! - и, издалече: Stern...

И снова снег один на целом свете,

бедняцким войском гибнет у лантерн.
 
 

Гражданский мор, декабрьский сумрак мокрый, -

а ты свистишь: и века не пройдет,

я пропляшу в глазах, в застывших стеклах,

я всех ушедших позову в поход,
 
 

российский плат рванем на все четыре,

скорей орда - надменней фонари,

и никому никто не равен в мире,

и сам-то мир попробуй собери.


 


Русский переплет

Aport Ranker

Copyright (c) "Русский переплет"

Rambler's Top100