|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
* * *
День за днём расстилает пурга
не казённую скатерть — снега.
В этом доме я только слуга,
в этом мире я только слуга.
Что под снегом равнина таит,
что там в поле? Не видно ни зги.
Чёрный куст под горою стоит
в вековечном молчанье слуги.
Не в ливрею оденьте слугу —
в холод, в стынь, в ледяную броню!
Всё, что нынче в душе берегу,
я теперь на века сохраню.
Видишь, лира торчит из земли,
из-под снега — гусарский погон…
Мы не умерли, мы не ушли —
мы замёрзли до лучших времён.
Мы оставлены здесь зимовать
и молчать из глубин ледников,
и друг друга во тьме узнавать
по нетленному звону оков.
ГОША И КОТ
Каморка у Гоши похожа на старый комод
под лестницей чёрной, где окон,
естественно, ноль.
Сюда же прибился какой-то сомнительный
кот,
и оба живут, как живёт перекатная голь.
У Гоши по пьянке давно уже выбили глаз,
трёх жён поменял он, по свету рассеял
детей.
Кот вылез с помойки на Гошин горелый
матрас,
пригрелся — и счастливы оба без лишних
затей.
Сам Гоша в дымину и в стельку дней семь
или шесть,
гнилая махорка до слёз прокоптила
тюрьму.
Но кот не перечит, и даже, коль нечего
есть,
то Гоша хоть луковку всё же, но кинет
ему.
Ты словом недобрым худую судьбу помяни.
Непросто мужчине без глаза, тудыть тую рать!
Мы знаем о счастье не больше, чем знают
они,
когда по сугробам бутылки идут
собирать.
Они доходяги, и кто-нибудь скоро
помрёт:
не кот — значит, Гоша, хотя он ещё не
старик.
Но лучше б, конечно, чтоб раньше
скопытился кот,
ведь Гоша за долгое время к потерям
привык.
Он водкой заглушит, он будет глядеть в
темноту,
а пьяные слёзы — они, как известно,
вода.
Но если ты, Гоша, подохнешь — не жить и
коту,
ведь горя подобного не было с ним
никогда.
* * *
Знойное небо да тишь в ивняке.
Ни ветерка безутешному горю!
И василёк поплывёт по реке
к дальнему морю, холодному морю.
Нет ничего у меня впереди
после нежданного выстрела в спину.
А василёк всё плывет. Погляди,
как он беспечно ушёл на стремнину!
Плавно и мощно струится река,
к жизни и смерти моей равнодушна.
Только и есть, что судьбу василька
оберегает теченье послушно.
Не остановишь движение вод,
вспять никогда оно не возвратится.
А василёк всё плывёт и плывет,
неуправляемой силы частица.
Может, и нам суждено на века
знать, от бессилия изнемогая:
больно наотмашь ударит рука —
медленно вынесет к свету другая.
Правда, что холоден мир и жесток,
зябко в его бесприютном просторе.
Я не хотела, но мой василёк
всё-таки выплыл в открытое море.
ДЕРЕВЕНСКИЕ НАРЯДЫ
Пёстрая юбка, цветастый платок
в обществе грубых, немодных сапог
нравятся, пусть и смешны, и нелепы.
Жёлтое с красным, лиловое с красным,
ваше соседство считаю прекрасным,
в ваших хозяек влюблённая слепо.
Вот они, эти нескладные женщины,
провинциалочки и деревенщины.
Праздник — они и надели наряды,
факту наивной нарядности рады.
Рады тому, что сегодня не в ватнике
и не в извечном рабочем халатике —
в платье: лежало в комоде лет семь
и не надевано даже совсем.
Господи, пусть оно с модой не вяжется!
Долго лежало — и роскошью кажется.
В день, о котором я долго мечтала,
счастье дешёвым платком расцветало.
В истинном счастье изящного мало:
лишь бы светилось, лишь бы сияло!
ГИБЕЛЬ ТИТАНИКА
В зыбучую глубь, в
бездонную хлябь
уводит сия стезя.
Не надо строить
такой корабль
и плавать на нём
нельзя!
Но вспомни, как
сердце твоё рвалось
и кровь играла
смелей:
гигант свободы,
стальной колосс,
он сходит со
стапелей!
Творенье воли,
венец ума,
невиданных сил
оплот.
И дрогнет пред ним
природа сама,
и время с ума
сойдёт.
В далекую даль, к
свободной земле,
связавшись в один союз,
мы тоже шли на
таком корабле —
грузин, казах,
белорус.
В опасный час, на
том рубеже
спастись бы
хватило сил —
но кто-то чёрный
тогда уже
по трюмам нас
разделил.
Ты вспомни, как
бились мы взаперти —
все те, кто был
обречён,
кто вынужден был в
пучину уйти,
предсмертный
выбросив стон.
Заклятье шло из
воды морской,
сдавившей дверной
проём:
«Пусть будет
проклят корабль такой!
Зачем мы плыли на
нём?!»
Ты вспомни: выжил
тот, кто не ныл
забвения не искал,
кто переборки
наспех рубил
и на воду их
спускал.
Кто на обломках
приплыл к земле
и там из последних
сил
своих находил,
согревал в тепле
и заново жить
учил,
и кто вписал
окрепшей рукой
в дневнике
потайном:
«Надо строить
корабль такой
и надо плавать на
нём!»
МАРСЕЛЬЕЗА
Былые вехи сердце
вспомнит,
заглянет в прошлые
века.
И «Марсельезу» хор
исполнит
на сцене сельского ДК.
Десяток хрупких
изваяний
поют, сомкнувшись в
полукруг.
Самозабвенно на баяне
ведёт мелодию худрук.
Он рад приветливой
погоде
и скажет, робкая душа:
«Я знаю, что слова не
в моде,
но больно песня
хороша!
Что ни пошлют — всё
принимает
неприхотливый наш
народ.
Лишь одного не
понимает:
назад идём — или
вперёд?
Что ж раньше! Раньше,
безусловно,
порядка больше было
тут.
А этот хор у нас
церковный,
они и в храме все поют».
И вот церковная
ограда,
сплетенье чистых
голосов.
Душа не помнит — и не
надо! —
противоречья разных
слов.
И в купол улетает
пенье,
и те, что пели о
борьбе,
поют всё так же о
терпенье
и о покорности судьбе.
И звук, рождённый в
этом хоре,
лучом вернётся по
стене
к иконе, где святой
Егорий
всё скачет, скачет на
коне...
КАЛЕНДУЛЫ
Уже, чернея в
темноте,
ждала машина у
калитки.
По дому пыль, и в
суете
давно уж собраны
пожитки.
И свет погас. Мы
вышли в сад,
его навеки
покидая.
Кругом тянулась
наугад
земля изрытая,
пустая.
Предзимняя печаль
земли,
от коей ничего не
надо!
И лишь календулы
цвели, забытые у
края сада.
Они, возросшие в
тиши,
взглянули с пажити
опалой,
как современники
души,
невосполняемо
усталой.
И жизни гнёт, и
славы тлен,
убогий слог
житейской были,
итог предательств
и измен
им в этот миг
понятны были.
Мы мчались,
обращаясь в прах,
во тьме кромешной,
первородной,
и я держала на
руках
букет календулы
холодной.
Цветы смотрели на
меня
в моём закрытом
кабинете.
Они увяли за три
дня,
как увядает всё на
свете.
ВЕСНА В ЗИМНИКЕ
Владимиру Крупину
Нарождается
праздник цветущей весны,
и такое в природе
творится!..
Стоит солнцу
взойти — и с любой стороны
вылет пчёл на
цветы состоится.
Потому что и
яблони все зацвели,
а куда от сирени
деваться!
И буравят листву
золотые шмели,
пригибая соцветья
акаций.
Это школьный,
старинный, раскидистый сад,
это детства
весенняя зона,
где сияющий воздух
до неба объят
ровным гулом
пчелиного звона.
Над бескрайней
равниной побед и потерь
голубые раскинуты
сети.
Вот и школьный
звонок — и в открытую дверь
на каникулы
вырвутся дети.
На окне —
позабытая кем-то тетрадь,
жизни пройденной
малая веха.
Улетели! Умчались!
Ничем не сдержать
беззаботного
детского смеха!
И не веришь, что
миг торжества преходящ,
и забудешь, что
праздник не вечен:
стоит солнцу зайти
— из берёзовых чащ
вылет майских
жуков обеспечен.
В темноте они
мягко и густо скользят,
зачарованный путь
выбирая,
чтобы рушиться
вниз и стучаться, как град,
о дощатую крышу
сарая.
* * *
В темноте недвижимых ветвей,
в пустоте подлунной тишины
начинает песню соловей,
сам себе не знающий цены.
Тесный сад над ним переплетён,
душным воздухом оцеплен сад.
Пой, родимый, пой! Ты полонён.
Ты, как сердце бедное, зажат.
Пой. Ты к месту своему прирос,
маленькое око не узрит,
как бездонный мир на сотню вёрст
переполненный тобой, стоит.
Он в слезах расплавлен и слиян
с жалким склепом своего певца,
и в один великий океан,
восхищённый, весь перелился.
О, так лучше! Вечно, вечно пой,
наглухо упрятанный во тьме
вечный узник, вечный крепостной
с вечной темой о своей тюрьме.
ДЕКАБРЬ
Как ослепшего — за
рукав
и как тонущего —
на плот,
пусть затянет меня
в декабрь,
пусть хоть это
меня спасёт.
Заметёт с четырёх
сторон,
занавесит со всех
высот.
Это — зыбка, а в
зыбке — сон,
пусть хоть это
меня спасёт.
Не страшна
небесная твердь:
ватой выложен
небосвод.
Что поэту русскому
— смерть!
Пусть хоть это
меня спасёт.
В свой тулуп меня
заверни,
о декабрь, и неси,
храня.
Так носили в
детские дни
полусонную в сани
меня.
И уже во сне
досмотреть
нескончаемый
санный путь.
Что для русского —
умереть!
О, не более, чем
заснуть.
Ибо жизнь ему — то
тесна,
то неслыханно
широка.
И ему потребны
века
для его короткого
сна.
ПРОТИВОСТОЯНИЕ МАРСА
Николаю Дорошенко
Над чёрной пропастью пруда,
над тёмным лесом и над степью
встаёт кровавая звезда
во всём своём великолепье.
Она царит, в сердца неся
и восхищенье, и усталость,
и перед ней природа вся
ушла во тьму и тихо сжалась.
И всякий маленький листок
молчал, и птица затаилась.
И каждый тихо изнемог,
ещё не зная, что случилось.
Звезда! Ничтожны пред тобой
мои поля, мои дубравы,
когда ты луч бросаешь свой
для развлеченья и забавы.
И подойдя, что ближе нет,
как злобный дух на голос выпи,
ты льёшь на нас разящий свет,
который днём из нас же выпит.
И мы молчим из нашей тьмы,
подняв растерянные лица —
затем, что не умеем мы
противостать, оборониться.
Мы тихо сжались, чтоб пришли
разруха, войны и неволи
и обескровленной Земли
сухая судорога боли.
Я не ищу судьбы иной
и не гонюсь за лёгкой славой:
не отразить мне свет ночной,
насквозь пропитанный отравой.
Но травы, птицы и цветы
меня о будущем просили.
И молча вышли я и ты
навстречу неизвестной силе.
В ДЕРЕВНЕ
Хорошо в
деревне летом
выйти
утром на балкон!
Открывается
при этом
дивный вид
со всех сторон.
Луг росою
окропился,
хочет
влаги накопить.
Вон, сосед
с утра напился.
Отчего ж
ему не пить!
Он
виднеется на грядке,
где
зелёная ботва.
Голова
почти в порядке —
ноги
движутся едва.
Постоял
ещё без шума
и домой
пошёл опять.
Видно,
выспаться надумал.
Отчего же
не поспать!
А другой
сосед, тверёзый,
по округе
— шасть да шасть.
Выкрал
где-то воз навоза.
Отчего же
не украсть!
А
кузнечики стрекочут,
птички
лезут щебетать.
Две кумы
взахлёб хохочут.
Что же им
не хохотать!
Голубеют,
блещут дали,
зной
полуденный не слаб.
Едет
плотник на «Урале»,
а в
коляске — куча баб.
Отчего же
этим бабам
не
полазить по кустам,
не
промчаться по ухабам
да по
ягодным местам!
Время
маятник торопит,
солнце
шпарит на износ.
Вон, сосед
уж баню топит —
тот,
который крал навоз.
Солнце
жарит и сжигает,
нет ни
тени во дворе.
Вот и кум
с реки шагает,
щука
возится в ведре.
В сеть
попалась — что ж такого!
Кум не
любит голодать.
Две кумы
находят повод,
чтобы
вновь похохотать.
Солнца шар
земли коснулся,
заплясала
мошкара.
Ба, сосед
уже проснулся —
тот,
который пил с утра!
А другой
сосед, из бани,
сам
немного во хмелю,
уж его
бутылкой манит:
— Приходи,
опохмелю!
И спешит
сосед к соседу
отдохнуть
от лишних дум.
Чуть
затеяли беседу —
и туда же
с рыбой кум.
Вновь
хохочут-помирают
две кумы,
и вот секрет:
тоже
выпили в сарае.
Кто ж
положит им запрет!
И на этот
смех зазывный,
на весёлый
огонёк
уж бегут
оперативно
и сосед, и
куманёк.
Тот в
штанах, а этот в мыле,
с
полотенцем на хребте, —
приодеться
позабыли.
Кто ж их
видит в темноте!
Кто
увидит, кто осудит,
кто в
печали их войдёт,
кто допытываться
будет:
как
живёшь, простой народ?
Их
правительство не слышит,
их
чиновник гонит вон.
Не для них
ли Дума пишет
защитительный
закон?
Не для них
сияют бары,
и курорты
их не ждут;
«Кадиллаки»,
«Ягуары»
к их
дверям не подадут.
Словно
брошенные дети,
посторонние
всему,
доживут
свой век соседи
на
подножном на корму.
Но ласкает
их природа,
светят
звёзды без конца,
и
беспечная свобода
наполняет
их сердца.
|
Проголосуйте за это произведение |
