Начиналось всё с рассказа. Мною руководило желание написать небольшую и "ленивую" историю, в которой главными действующими лицами были бы он и она, плюс жаркое лето, так ничем и не закончившееся. Хотелось описать состояние грусти и медленное течение времени. Словом, это должен был быть вязкий, сотканный из тяжёлого влажного воздуха рассказ об упущенных возможностях, о монотонной рабочей обстановке в какой-то конторе за городом... Было острое желание передать словами почти физическое ощущение жары и огромного, бескрайнего пространства, исторгавшего одновременно и тоску и слабую надежду в виде вопроса. По крайней мере такая картина сложилась у меня в голове. В общем, мне хотелось говорить о просвещённом одиночестве и, если вспомнить известное выражение, о "смутном впечатлении кожи".

Принявшись за дело в некотором расслабленном состоянии, которое, по-моему мнению, должно было соответствовать неспешному рассказу, я вдруг обнаружил, что эта история начинает обрастать подробностями. Появились новые герои, и довольно скоро я понял, что никакой это не рассказ.

Я, например, никак не мог предположить, что зазубренный, ножевой Базякин вырастет в такую трагическую фигуру. Ничего я еще не знал тогда и о тех страшных событиях, которые произошли в третьей части. А разве могло прийти мне в голову, что рассказ Августино Гильермо Рохаса "Больные ноги" из сборника "Предостережения судьбы" самым непосредственным образом коснётся и меня? Кое-какие сюжетные ходы подсказал мне другой роман автора "Девонширской изменницы" - "Беспорядочное отступление" и его же единственный написанный на английским языке рассказ "Пощечина" (Box on the Ear).

"Девонширская изменница" поначалу должна была стать ироническим противопоставлением жизни, в которой ничего не происходит. Любопытная монография Габризля Травалье "Августин Гильермо Рохас - подлинная история выдуманной страны", любезно переведённая мне с испанского Олегом Белолипецким, работавшим в библиотеке университета Бильбао, и оригинальная статья Энтони Бирна "Новый романтик", напечатанная в журнале "Eleven" (╧3, 1986г.), вроде бы и предполагали такое использование произведения известного латиноамериканского писателя. На деле же всё оказалось гораздо глубже┘

Могу признаться, что в той или иной степени на меня оказали влияние многие писатели, творчество которых я брал за образец, и упоминание их с разъяснением принципиальных позиций заняло бы довольно обширное место. Тут нет ничего удивительного. Что-то должно было быть в написанной мною вещи и от "куси-муси", и от ...

Зато удивилась Марина, прочитав посвящение, но её недоумение быстро разрешилось, лишь только она дошла до описаний обедов в подвальной столовой и гуляний по шпалам. В известном смысле я ничего не придумывал. Я хорошо знал Валентина Степановича Пальчикова, Льва Александровича Шкловского, бдительную Анну Ивановну, а Фаину Федоровну, Флору Федосеевну и Федосью Фаддеевну с Феоной Филимоновной (гл.20), наверняка вспомнит и внимательный читатель. И даже легендарный вентилятор МЭП ЯЭМЗ ГОСТ 7402-55 выпуска 1957 года действительно существует и, я уверен, если не стоит на том же самом месте, то, во всяком случае, пределы того самого здания до сих пор не покинул.

Теперь, конечно, мне легко рассуждать о том, откуда и что у меня взялось. Менялась страна, менялся и я. Многое из действительности 199... года теперь ушло в прошлое и, кажется, никогда не вернётся. А вот в нынешней Твери, судя по сообщениям прессы (мог ли об этом мечтать бедный Иван Петрович?), вроде бы собираются восстанавливать разрушенный памятник воеводе Тверёву...

Я уже, конечно, знал тогда, в 1989 году, приступая к работе, что всё закончится "балалайкой", но путь к этому оказался довольно длинным.

Посвящается Марине

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ДОБЛЕСТЬ И ГЕРОЙСТВО

Был у него "друг". Это так в отделе говорили Гостеву, определив их видимые отношения, - "твой друг", - и он понимал эту видимость, как вынужденную необходимость рабочего дня, вечером совершенно исчезавшую. Приехав на работу к восьми, высидев до половины девятого в терпеливом ожидании самого себя для какого-нибудь труда, Гостев выходил из отдела и становился в конце коридора у холодного окна, смотрел, как к крыльцу соседнего здания подъезжал старенький трестовский автобус, а из него выскакивал он и, закрываясь рукой в перчатке от ледяного ветра, поднимался вслед за остальными приехавшими к припорошенной снегом двери, чтобы за ней пропасть до обеда. В обед встречались в столовой, за той же дверью, но этажом ниже, в подвале; садились вместе, разговаривали о чём-то - самые близкие друг для друга на всей территории треста люди, хотя прежде, в студенческое время, Гостев знал своего бывшего сокурсника вполне шапочно и никогда не имел с ним разговоров. Длилось так чуть более трёх месяцев. В январе начал работать Гостев - только тогда нашлось ему место в тресте в ответ на его отказ выехать в район по распределению, - а в конце апреля он остался один. Приобретённый по обстоятельствам "друг" уволился, сумев как-то зачеркнуть обязательность трёхгодичной отработки.

Апрель стоял солнечный и уже достаточно жаркий. Как-то тихо и без особой грязи стаяло то, что оставалось от зимы, и казалось, если взять горсть земли в руку и сжать, то она рассыплется, станет прахом, - настолько была сухой. Средняя температура дня в отделе была повыше, чем на улице, так что Гостеву хотелось спросить у кого-нибудь: а что же летом будет? Но все были заняты... День разогревался ещё и за чужой счёт: сухим отщёлкиваньем костяшек на счётах Ивана Петровича, геодезиста, который скептически относился к электронике; нарастающим ворохом бумаг на столе у Вероники Алексеевны, пожилой женщины, занимающейся сметами; раскалёнными разговорами по телефону Льва Александровича, начальника: в них непременные обещания с пафосом, извинения, похожие на оперные арии, стихотворные оды и какие-то абсурдные монологи; постоянными уходами и приходами Лиды, техника, с обязательным хлопаньем дверью (сквозняк) и словесным камнепадом, сливающимся с грохотом ссыпаемого за окном щебня.

Нарождавшаяся атмосфера казённой деловитости нагоняла на Гостева скуку. С некоторых пор это пошло - он начал зевать. Выходило едко, с какой-то особенной усталостью, словно он не спал по нескольку суток (ночью разгружал вагоны или до утренней росы бродил с любимой), так что ему приходилось до дрожи в скулах и ушных раковинах сдерживать слезоточивые позывы. Но спал он нормально, теперь даже больше. Правда, если в выходные днём случалось ему вздремнуть часок, то ночью он не сразу засыпал, - лежал и думал, что неправильно это, глупо, что потом, на работе, он будет зевать.

А началось всё прошлой осенью, когда Гостев неожиданно заснул в совсем неподходящих для того обстоятельствах. Невыгодное распределение (район) подвинуло его на то, чтобы не искушать ему судьбу и отправиться в столицу - выбивать в министерстве открепление. (Ссылки: старая мать, больной отец, собственное здоровье - тоже не очень.) Там ему вежливо удивились и сказали, что подобные вещи разрешаются на месте самим трестом. Трест упрямился. В ноябре исполнилось три месяца со дня ведения переговоров Гостева с трестом.

Ноябрь выдался скорбным месяцем и уже зимним. В том же ноябре случилась государственная смерть общесоюзного и мирового значения. Отдел кадров был пуст. Все собрались в красном уголке, Гостев тоже присел, и наблюдали обрядовую телевизионную трансляцию. Больше женщинами - обсуждались вопросы: как же так? что же теперь будет? и будет ли?.. Привыкли: был человек - и нет его. Привыкли к нему, привыкли к его звёздам. Траурная музыка, скупые дикторские слова. Гостев незаметно для самого себя расслабился, начал клонить вниз голову, - руки только удерживали номер "Советского спорта", лежащий на коленях, - и тут услышал с экрана: "Велико горе... Тяжела утрата... Но тем не менее сообщаем результаты лыжной эстафеты четыре по пять километров..." Он мигом встрепенулся, обвёл смущённым взглядом лица окружающих - они-то слышали? - и, не найдя в выражении их глаз ничего, что указывало бы на предосудительность прозвучавшего, самым простейшим и верным нашёл сослаться на фантастический крен собственного, измученного усталостью слуха и несвоевременную подсказку спортивной газеты. Он широко и судорожно зевнул. Когда к нему повернулся строгий начальник отдела кадров, в его глазах стояли слёзы. Так и отметилось ему - зевками выказывать либо крайнюю усталость, либо крайние чувства.

Нашлась, наконец, ему должность - инженером в производственный отдел соседней с трестом конторы, которую, как он уже слышал, называли "шарагой", а один рабочий выразился ещё увереннее, когда наткнулся на Гостева, шедшего в кабинет главного инженера с заявлением в руках, - "кильдим такой-то!" Это о двухэтажном, кирпичном здании было сказано.

Обязанности у Гостева были простые: шифровать накладные на материалы - щебень, песок, битум... Иногда ещё что-то в ГОСТах посмотреть. 7-32 - писал он на нефтебазу, 6-40 - на песчаный карьер. Диплом строительного института позволял ему это делать с вполне достаточной для его стотридцатирублёвого оклада серьёзностью.

Кроме Гостева в отделе работали ещё четыре человека. Начальником был Лев Александрович Шкловский, средних лет мужчина с внимательным, ощупывающим взглядом, с подчёркнутыми манерами пожилого актёра, исполняющего несколько затянувшийся бенефис. Лида. Ей около тридцати, полная, невысокая, с широким лицом, - до сорока её подтягивали работа, дети и муж. Во время рабочего дня несколько раз она звонила куда-то, справлялась: "Молока купил? Нет? Я с работы идти буду - возьму. Стасик как? А Костик? Что - "всё"? А больше ничего ты не должен сделать?" Вероника Алексеевна тихо сидела за столом, по обе стороны от себя заваленного папками, тихо ждала пенсии. Лучились очки, смешливые морщинки в уголках рта. Лёгкий, почти воздушный венчик волос на голове. Спиц нету, а то бы и носки незаметно вязала.

Геодезист Рябоконь Иван Петрович, открытый мужчина, простецкий. Когда звонил телефон, он снимал трубку и говорил: "Геодезист Рябоконь слушает!" - четко докладывал, по-солдатски.

Иной раз совсем нечего было делать. Раньше у него был "друг", и он мог с ним побеседовать на различные темы. Хотя бы и такой "друг", на время рабочего дня, но всё же - не так скучно, не так вяло...

Невероятно тёплый апрель горел словно недавно зажжённая свеча, пока ещё ровным и спокойным огнем, в последующие месяцы обещая гудящее жаркое пламя. Шкловский уехал в командировку, Рябоконь отправился на обмеры. Женщины, тыкая напряжёнными пальцами в барахлившие калькуляторы, занимались подсчётами и пересчётами. Одному Гостеву не было занятия.

"В беспокойстве того времени, возбуждённом совершенно рядовым событием, значительность которому была придана удивительно пагубной настойчивостью и своенравием непредсказуемой и конечно же хитроумной Делии Стоун, мне, её же коварством, была уготована особая роль. Не претендуя на исключительное значение своей определённо зловредной миссии, я всё же представляю себе лейтенанта Эдварда Гордона и его невесту Амалию Бентам не раз и не два задающихся горьким вопросом: возможно ли было признать себя неразумными и заблудшими, на коих Господь Бог наложил свою кару, ибо как иначе можно объяснить все те немыслимые повороты судьбы, бросавшие их впоследствии в такие переделки, что проще было бы сослаться на высший умысел, урок, назначение коего тогда бы пришлось искать им в самих себе, если они не хотели подвергать близкое окружение постыдной слабости подозрения. Но не в них самих дело, не в родителях Эдварда Гордона, не в полковнике Уильяме Бентаме, чей суровый нрав укреплялся доверием к плохим известиям и словно ждал малейшей искры сомнения. Тройная маска определяла личину судьбы, три имени пользовались случаем, чтобы всячески мешать их счастью. Теперь и я, Карлос Сантьяго, 30 ноября 177┘ года могу сказать о той вине и той печали, что гнездятся во мне загубленной жизнью среди других прежде отнятых, никогда не набрасывавших на меня скорбных теней, - жизнью, не ведавшей меня, как своего отца..."

ГЛАВА ВТОРАЯ

Загудели лестничные перила, он обернулся, - взбегал по лестнице в свой кабинет главный инженер Кирюков; едкие глаза, уже озабоченный; чуть-чуть ещё, один-два разговора производственных с кем-нибудь - и взвинченный. Гостев тихо поздоровался, опустил глаза, сложенные на груди руки и отошёл от окна.

В мерной тишине отдела (увы! - уже бывшей) время мерялось конкретными делами: Вероника Алексеевна словно никогда в жизни и не выходила наружу, а Лида, только что сняв трубку, усмирила телефонный крик. "Да, Владимир Алексеевич... Конечно, Владимир Алексеевич... Сейчас... Хорошо". Бросив трубку на рычаг, она быстро скомандовала застывшему в дверях Гостеву: "Мигом давай к Кирюкову... Нет, в трест сразу, принесёшь ему чертежи. В плановом спросишь, они знают какие!"

Но совсем даже не спеша, а примериваясь и широкими шагами огибая оставшиеся от дождя лужи, добрался он до треста и взял то, что его ожидало в пакете, перевязанном бечёвкой. У отдела кадров встреча: Лариса Медникова, закрывая за собой дверь, спиной вышла ему навстречу. Он тронул её за плечо.

- Здравствуй!

Она обернулась, и ему показалось, что она совсем не изменилась, не успела за год, всё такая же: худенькая, невысокая, светлое лицо; в обращенных на него карих глазах никакого удивления, только улыбка её приняла его улыбку и раздвинула ещё шире вот этим лёгким:

- Приветик!

- Ты что тут делаешь? - поинтересовался Гостев.

- Вот первый день вышла на работу, а ты?

- Я... Я - рядом... - Он махнул в сторону рукой. - И кем же ты тут будешь?

- Инженером по технике безопасности.

- Надо же...

Гостеву о многом хотелось её спросить, просто поговорить с ней, но пакет под мышкой, к которому он был послан "мигом", требовал сокращения данной минуты до этого "мига", и он сказал неловко:

- Мне тут чертежи срочно отнести надо. Я думаю, мы в столовой увидимся.

- А во сколько обед?

- С половины первого до половины второго.

- Так мало?

- Кому как, - сказал Гостев, задерживая свою улыбку на весь обратный путь.

Когда он вошёл в кабинет главного инженера, Кирюков, сидя за противоположным концом длинного стола, устало бранился с кем-то по телефону. Гостев подошёл к нему и положил пакет. Кирюков отпихнул от себя аппарат и сложил нервные руки замком, страдальчески глядя мимо Гостева, - недоговорённых слов в нём оставалось ещё достаточно для того, чтобы развязать маленькую войну. Гостев ждал, сдерживая сонные позывы зевоты. Кирюков - худой, черноволосый, в узком костюме с галстуком, едкости в глазах прибавилось, словно выело их что-то, - очнулся и взялся за бечёвку.

- Можешь идти.

- Стой!

Надорванный край пакета, трясущиеся руки и возмущение в глазах Кирюкова - вот что увидел Гостев, когда обернулся.

- Что ты мне принёс, ты смотрел? У тебя глаза есть?! Я же чертежи просил, а это... это же - схемы!

На лице обида и ещё дальше, глубже - в пропасть оборванным проводом повисло: заговор, предательство.

- Они же в тресте - бездельник на бездельнике сидят! Твари!.. Надо всё проверять!

Замученно проговорил, с болью в ломких бровях, потом проглотил комок в горле, часто задышал; вид больного человека - в корчах, словно от приступа внезапно охватившей язвенной болезни.

Как-то фальшиво всё это выглядело для Гостева, невероятно, и только когда свёрток (пакетом он уже не был) шумно проехался по столу и ткнулся ему в бедро, он понял, что Кирюков донельзя расстроен. И всё же непонятно ему было - неужели взаправду, неужели трагедия? И ещё: не почувствовал Гостев, что это как-то его коснулось, что он виноват, - грубое тыканье пролетело мимо бумажной стрелой; одного ему хотелось - зевнуть с полной отдачей, и он крепился, от напряжения позволяя глазам наполняться слезами.

- Значить так, пойдёшь снова в трест, - проговорил, наконец, Кирюков; он так и сказал: "значить", а в слове "трест" были три враждебных буквы "р". Он быстро взглянул на Гостева и снова уставился морщинистым взглядом в замок рук. - Принесёшь ЧЕРТЕЖИ.

Как ни считал себя Гостев защищенным от волнений, а небольшой осадок всё-таки оставался в нём. Он спустился в туалет. Очумелые от тошнотворного запаха мухи слонялись от одной грязной стены до другой - совсем небольшое расстояние, совсем нет свободного места: заплёванный, в окурках пол, отколотая плитка. "Наплевать", - подумал Гостев. Туалет был тесный и такой позорный, что он мог только в одиночестве переживать своё унижение, когда сюда входил. Два человека тут постеснялись бы взглянуть друг на друга. Да не гляди! А куда глаза-то девать? Смотреть вверх, а там: потолок в сгоревших спичках, а ведь не школьники тут, паучок хилый в дряхлой паутине... Тогда зажмуриться. Наплевать!

В отдел Гостев вошел вместе с Лидой. Она шумно села, поправив платье, и сообщила Веронике Алексеевне своим быстрым говорком:

- Ну сейчас пойдёт свистопляска - только что уехал! Так страшно матерился - просто ужас!

Вероника Алексеевна, сняв очки, рассуждала:

- Что ты хочешь, Лида. Он же надорвался на этой работе. Должность неблагодарная. Трест ведь только требует. Вот он и бегает, суетится - ездит по районам, договаривается, достаёт. Ну, конечно, обидно ему, бьётся как рыба об лёд, а что толку? Миллионы долга на нас так и висят. Сколько тут начальства сменилось, а он еще держится как-то...

"Наплевать", - повторял про себя Гостев и принялся за "Девонширскую изменницу", тут совсем другие разыгрывались страсти.

Уже в пешем порядке, он едва увернулся от запряжённой четвёркой лошадей кареты, - мелькнули спины форейторов, чьи-то лосиные штаны, ботфорты, совершенно безучастные лица, не украшенные ни малейшей реакцией, словно в противовес чрезмерно украшенным архитравам ближних зданий; стремительный квартет вполне мог бы привлечь внимание пытливого Джорджа Стаббса для внесения в его "Анатомию лошади". А когда из окна одного дома его чуть было не облили супом, он, желая быть in utrumque paratus, свернул на соседнюю тихую улочку и вышел к знакомой кофейне, откуда до дома полковника Бентама оказалось идти совсем немного.

Миновав нижний дворик, забранный решёткой, он оказался у двери, где столкнулся со служанкой. Полковника нет дома, сообщила она. Эдвард сказал ей, что хотел бы увидеть молодую леди - Амалию Бентам. Девушка понимающе фыркнула, и вместе с ней лейтенант вошёл в гостиную.

Оставшись в одиночестве (Дженни - так звали служанку - отправилась доложить о нем), он подошёл к камину и любопытства ради взял с фарфорового блюда номер опозиционной "Паблик Адвертайзер", которую иногда читал полковник; но заглянуть ему в неё не пришлось: рядом с камином, на изящном тонконогом столике лежал небольшой альбом в черепаховом переплёте, который он подарил Амалии в свой прошлый приезд. Он вспомнил и бал по подписке, состоявшийся у Вуллакотов, ее оживленный смех, милые, не ранящие сердце остроты, их прогулку в саду по боковой ореховой аллее, усыпанной гравием, весеннее звонкое пение коноплянок, которое как некий символ уже следовало бы занести в коллекцию Британского музея или придать одушевлённой деталью секретной ботаники "Саду Естествознания" Челси, чья роскошная флора возбуждала мечты о волшебстве и сказочных богатствах далёких Диарбекира и Исфагани, как вдруг лёгкий шелест платья по паркету заставил его оглянуться.

- Добрый день, Амалия.

- Добрый... - протянула она с какой-то заданностью (на что - Эдвард не мог пока сообразить) и спросила:

- А он действительно добрый?

- Простите, я не понимаю вас... - неуверенно проговорил Эдвард; мысленно он уже отступил на шаг от того разговора, который хотел с ней затеять.

- Почему у вас такой вид?

- Какой?

- Вам, конечно, лучше знать, как я выгляжу со стороны, но смею вас заверить, что в вашей власти придавать моему лицу подобные выражения.

- Не притворяйтесь, Амалия. Вы не вправе пренебрегать моими чувствами, - заметно волнуясь, хотя ему не хотелось, чтобы это было заметно, произнес он.

- Почему же? - удивилась она, склонив голову набок и покусывая нижнюю губку, которая вместе с верхней половиной давала возможность Эдварду не так давно пить с них сладчайший пунцовый нектар, а теперь он видел во всем ее облике и особенно в серых, насмешливых глазах одну только игру, и он хорошо понимал, какая это игра.

- Вы меня намеренно дразните. Я слишком хорошо знаю, какого мнения обо мне ваш отец и думаю, что именно этим обязан теперешнему вашему поведению.

- Ваше воображение заставляет вас сомневаться в самом себе и тщательно вырисовывает такие мелочи, которые...

- Простите меня, но то, что видно не только одному, уже не мелочи, - прервал он ее. - Вы хотите, чтобы я кувыркался перед вами, как плясуны на проволоке в "Источниках Сэдлера".

- Ну вот... - разочарованно протянула она. - Теперь вы похожи на головку пушицы, чрезмерно разволновавшуюся на ветру.

"Кокетничает, жеманничает, - подумал Гостев. - Она хочет вывести его из себя".

На стр. 28 сцена повторялась с тем лишь различием, что "чувственные признания" Амалии, прикидываясь непонимающим и несправедливо подозреваемым в забвении "того, что было", выслушивал Эдвард. Как о "неразумных и заблудших" писал о них в начале романа "вероломный" (стр. 5) Карлос Сантьяго, и Гостев подумал, дочитав третью главу, что налицо уже, стало быть, задатки того, как "урок" мог превратиться в "кару". Дальнейшие страницы должны были все это разъяснить и ввергнуть героев романа и его в обещанные "переделки", и тут Гостев вспомнил: пора на обед. Он встал и выпрямился, хрустнув усидчивым, самым читающим в мире позвонком.

Лида напомнила:

- Чертежи не забудь!

И не выдержал, - зевнул.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В столовой было людно. Пахло уставшим жариться и откровенно горелым. На раздаче дымились кастрюли и котлы. За клубами дыма призраками сновали поварихи. Звяканье ножей, вилок, ложек; пуск пара - напряженный, почти паровозный гудок; обеденные, отбрасываемые подносами, стенами и столиками голоса. Лариса Медникова одна за столом, в углу (над её головой висел пыльный натюрморт с дичью, что-то от фламандцев); склонившись над тарелкой, она черпала борщ.

- У вас свободно? - спросил Гостев.

Она вздрогнула, задержав ложку, взглянула вверх большими глазами.

- А-а, Юра! Как ты меня напугал!

- Ну, извини. - Он сел напротив, поинтересовался: - Как пища?

- Терпимо.

Он ложкой показал на "фламандцев" и сказал:

- Такого, как у них, тут не подадут.

- Я думаю... - неопределенно протянула она.

Она ела неторопливо; чуткими губами вытягивала с ложки бурую жидкость с капустой, делала маленькие глотки; скупо откусывала хлеб и, выпрямившись, разглядывала новых для себя людей. Гостев сидел спиной к залу. Глядя то на "битую дичь", то на мух, лесенкой взбирающихся по сгибу клеёнки, ссорящихся из-за крошек хлеба, он думал, что бы ещё ей сказать? Вспомнил:

- Тут работал... - Он назвал фамилию "друга".

- А-а, помню... И куда же он подевался?

- Не знаю, вот оставил меня в одиночестве.

- Почему в одиночестве? Сколько народу вокруг. Завёл бы себе нового друга.

- Легко сказать... Заводят собак, а друзей... - Он огляделся по сторонам. - Здесь только болезни можно себе завести.

- Какие болезни?

- Всякие. Например, вот от этого каждодневного борща.

- Ерунда.

Она отодвинула от себя пустую тарелку, принялась за второе.

- Да, ерунды тут много, - заметил Гостев. Он говорил просто так, несколько даже удивляясь, как складывается разговор; язык выставлял словам случайные отметки. Он был более свободен, привычен для самого себя в этой обстановке; новой для него была одна Лариса. Для неё же всё было наоборот. Ему приходилось цепляться за её слова, чтобы сказать что-то самому. А ей - в основном заниматься едой, в данный момент курицей. И выходило для них обоих, словно они занимались вялой, послеобеденной (у них обеденной) разминкой в теннис, чем-то вроде обмена ленивыми, чуть ли не застревающими в воздухе подачами. Гостев принял и повторил, как набил ещё раз, - неловко, необязательно:

- Много тут всякого.

- Ты хочешь сказать, что трудиться не хочешь? - Надпись на этикетке она разобрала, и Гостев почему-то подумал, что если бы она сказала "работать", у него было больше доверия к её вопросу.

- Почему всё? - С курицей было покончено, можно было расслабиться. - Женишься, будет семья... дети. - Она отпила компот. Компот был пресным.

- Всё понятно. Только как же с мостиком быть? Сжечь его что ли?

- Его уже нет, - сказала она. Компот был очень пресным.

- Да нет, - подумал он вслух, - есть... Ты институт помнишь?

- Конечно. - В следующий раз она возьмёт чай.

- Неплохое ведь было время?

- Да, весёлое, - согласилась она.

- А вот на этом берегу... - Он обвёл взглядом зал и словно увидел праздных отдыхающих, довольных тем, что они на берегу; без шезлонгов, правда, но ничего, сойдёт и так, можно даже сказать, что им удобно. Они компот не пьют, знают, что это такое, у них чай на столах, чайки над головой. Слышны голоса - крики чаек, ровный, убаюкивающий шум прибоя, колёсного парохода, кипение котла, шкворчание яичницы. Дым из трубы и ещё сразу несколько дымов и дымков из приоткрытых крышек на плитах. Душно, как перед штормом. Склонились над столом, перегнулись через борт - женщины, дамы, в левой руке кошелёк, правой кидая в пенный след за кормой (кормёжка) крошки хлеба, стаканы с компотом, куриные ножки, тарелки с борщом. Без духового оркестра, но в рабочий полдень.

- Да ты меня слушаешь?

- Слушаю. - Пропал дымок за горизонтом, исчез пляж.

- Я хотела тебе... - Она раскрыла рот, чтобы еще что-то сказать, как вдруг рядом с ними оказался странный человек: он неожиданно опустил голову, - так низко, что казалось, хотел её протиснуть между ними или даже проползти по столику к стене, и спросил он так же, как-то ползуче, одной мокрой растянутой улыбкой: "Соль можно будет у вас взять?" Глаза испуганные и оскорблённые - так увидел Гостев. Ларисе показалось - колючие и настороженные. Его движение вызвало невольное содрогание у обоих. Ещё Гостеву бросились в глаза его милицейские брюки, в которых он стоял, склонившись над ними (пиджак на нём был, правда, цивильный, серый), просунув к середине столика большую, круглую, почти лишённую волос голову и вместе с ней руку - длинную, худую, едва не пощёлкивающую пальцами от нетерпения, похожую на дрожащий пинцет или неожиданную просьбу, такую: "У вас стол забрать можно?"

- Пожалуйста, - непонятно каким голосом сказала Лариса. Он схватил солонку и быстро ушёл. С минуту, наверное, они сидели молча, потом она неуверенно заметила:

- Какой неприятный тип, правда?

- Правда, - согласился Гостев.

- Ну что, пойдём? - Она уже пришла в себя, встала и стряхнула крошки с зелёного платья.

По лестнице он поднимался немного сзади неё, думал. Зелёное платье ей не шло, оно стягивало и старило её, дразнило его; казалось, можно было, вполне легко - убрать его, стянуть, как кожу, чтобы обнажить её сущность, показать ту, какая она есть на самом деле, была. ("Ого! - подумал Гостев. - Это в каком же смысле?")

- Посмотришь комнату, где я сижу?

- Хорошо, - ответил он.

Красный цвет для быка, зелёный - для него; болото, сказка, царевна-лягушка, чья-то стрела в её лапках, не его.

- Тебе опоздать можно? Тут как - строго или?..

- Или, - ответил он.

Она всегда была девочкой. Гостев хорошо представляет её себе школьницей. С косичками, разумеется. Как они общались раньше? Он не мог вспомнить ни одного развёрнутого примера. Только её улыбки. А он - он тогда улыбался?

- Что ты зеваешь?

- Вижу-вижу. Ночью надо спать.

- А я и ночью сплю и днём.

- Соня. Растолстеешь.

Уже в комнате, когда она сказала "ну вот мои апартаменты", он снова зевнул - запоздало как-то, словно пытаясь растерявшимися зубами вцепиться в невидимую палку и повиснуть на ней. К "соне" тогда от неё был прибавлен "зевун".

- Тут пыльно очень. Я еще ничего не разбирала. Так что садись сюда, - сказала она и освободила стул без спинки от ветхих, замученных завязками и многими мусолившими их руками папок.

- Что?

- Какая тут обстановка. Я же новый здесь человек.

- А вот такая, как на плакатах, - ответил он.

- Это как?

- Такие же призывы и предостережения. Та же проверенная до тебя последовательность, - сказал он; потом спросил:

- Ты уже разучила свои обязанности?

- В каком смысле?

"Она ищет смысла. Как я?" - подумал Гостев.

- Ну, знаешь, как пьесу на пианино, гамму... Скорее всего это будет каждодневной нудной гаммой. Ты будешь начинать с "до" и заканчивать "до".

- А ты?

- Я? Я читаю.

Он заметно оживился, сел свободнее, насколько это было возможно на таком стуле, - придумал себе сзади спинку, отшвырнув ногой неудачно придуманный табурет.

- И что же ты читаешь?

- "Девонширскую изменницу" Августино Гильермо Рохаса. Авантюрная вещь. Слышала?

- Нет.

Глядя на её лицо, нельзя было сказать, что это она какую-то минуту назад так опрометчиво, с беспечной весёлостью говорила: "Ну, рассказывай".

- А как же работа? - спросила она.

"Трудиться".. - вспомнил Гостев. - Эх, милая..."

- Странно ты говоришь, интересно, - сказала она. Любопытство в её глазах приобрело устойчивый, полезный для объяснений Гостева оттенок. "Вперед", - подумал он.

- Ну так! - В пожатии его плеч была снисходительная гордость. - Раньше у нас не было возможности пообщаться, а теперь такая возможность имеется. Времени тут предостаточно... Ты ещё зевать научишься, - зачем-то сказал он и, сглаживая ("Что? - подумал Гостев. - Что сглаживая?"), улыбнулся.

- Неужели весь трест зевает? - скептически спросила она.

- И вы тоже, - ответил Гостев.

- Вы - трест, мы - "шарага". Это то место, где я читаю.

- А начальник треста?

- Почему? - не переставала удивляться Лариса.

- Потому что его, может быть, и нет вовсе.

- Как же такое может быть?

- А вот так, - весомо сказал Гостев. - Я, например, его ни разу не видел, сколько здесь нахожусь. - "Работаю" он не смог сказать.

- Ну это еще ни о чем не говорит, - не согласилась она.

"Э-э, брат", - хотел вздохнуть Гостев, но вспомнил, что это "она" перед ним, Лариса, не брат и не сестра вовсе.

- Конечно, конечно... - Он закивал головой. - Да и другие, впрочем, его не видели ни разу, - продолжил он ещё весомее, а теперь даже и с некоторой неожиданной печалью. - Разумеется, на доске объявлений вывешиваются приказы за его подписью. Немногим довелось услышать по телефону голос, вроде бы принадлежащий ему. Но чтобы увидеть самого...

Она сказала:

- Всё это несерьёзно.

- А что значит "серьёзно"? Что вообще значит "быть серьёзным"? - Ему зевнуть сразу захотелось, а он спрашивал, хотел неожиданным воодушевлением отогнать подлую привычку. - Никто не знает, что это такое... Не одни же сдвинутые брови? - прибавил он, поддавшись наглядной инерции: Лариса пометила свой лоб двумя продольными морщинами.

- Быть серьёзным, - объяснил он, - значит покоряться обстоятельствам. ("Где это я вычитал?")

- А ты, выходит, смеёшься? - Лариса смотрела на него взглядом, в котором время их разговора растягивалось до бесконечно ответственной величины, - она заглядывала в будущее. Так и есть, спросила: - И надолго так?

- Значит, жизнь тебя еще не коснулась.

Будущее стояло в глазах у Ларисы, будущее с зелёным оттенком, навсегда, - оно и выносило вердикты.

- А тебя коснулась? - спросил Гостев. - Тогда ты объясни мне, что это за прикосновения такие, что вся жизнь должна меняться? Я, например, вот не знаю, что тут вообще может быть серьезным.

- Ладно, - сказала Лариса. (Гостев хотел пожать Эдварду руку.) Её голос звучал как из-за преграды - может быть из-за того, что она была значительно ниже его ростом, хотя сейчас, когда оба сидели, можно было говорить, что они на одном уровне. Может быть, преграда в нём самом, в Гостеве?

- Хорошо, - сказала она. Поднялась с места, и Гостев почувствовал (Эдварда уводили два рослых стражника), что преграда существует, рост тут ни при чём, а вот спинки у стула действительно нет, очень она была зыбкая и самоуверенная, - ему снова предлагают пересесть на табурет.

- Тогда назови что-нибудь, что является для тебя серьёзным.

Неужели идёт спор? О чем у них разговор? Мостик, вспомнил Гостев, теперь они вдвоём на пустынном берегу, пыльном берегу, усеянном папками, плакатами: "Не заплывайте далеко. Не купайтесь в незнакомом месте". Уже заплыли. Место незнакомое - слова серьёзные, зелёные.

- Хоть что-нибудь... - повторил Гостев и выпустил темное, неопознанное, самому до конца непонятное: - Смерть близкого человека.

"Справится?"

- Ещё.

- Этого недостаточно для того, чтобы быть серьёзным?

Может быть, он показался ей недостаточно зелёным. Она помолчала. И снова:

- А смерть незнакомого человека?

- Ну-у, - тут он улыбнулся, это его даже развеселило. - Положа руку на сердце - мимо же проходим... Ожидаем, когда закончится ритуал, потому что себя же до конца закапывать не хочется. Ну присыпал чуть голову пеплом, ну кинул горсть земли. Но чтобы с головой, целиком?.. Ведь собственным слезам не поверишь.

- Что же, смеяться, что ли? - недовольно проговорила Лариса, а голоса у неё словно не было, так - папки волновались по поводу... "Ах, почему же все так нелепо?" - спросил кого-то Гостев.

- Да нет. Это так, чтобы справиться... - смутился он; раз такого наговорил, жди теперь знаков, можно даже побольше их набрать. Вот так:

- О чём?

"Не спеши удивляться, послушай. Может быть, я тоже, слушая себя, разберусь".

- О смехе.

- Зачем?

"Законный вопрос".

- Чтобы предохранить себя от серьёзных последствий, которые могут здесь случиться.

- Каких?

- Каких... До пенсии люди не доживают.

- А что мы будем делать?

"Напрасно, напрасно ты иронизируешь".

И вдруг часы. Певучий "Маяк" по громкому радио, за соседней стеной, сыграл им начало нового часа, подскакивающим пиканьем отсчитал бодрые секунды, и оборвалось всё, не стали они закапывать себя в случайном разговоре, случайных темах. Лишних полчаса он уже здесь и никаких "или". Он встал. Она ему не ответила, и он ей ничего не объяснил - да и что?

Она сказала своё:

- Да, кстати, помоги мне - достань вон те плакаты со шкафа.

Только сейчас он заметил в углу бывший когда-то рыжим (до конца не скрыться), не угодивший, наверное, цветом (теперь просто тёмный) шкаф, разжалованный в рядовую, забытую мебель. Плакаты его совсем зачеркнули, ведь он ни к чему не призывал, ни от чего не предостерегал, - стоял обыденно и скучно, как под застывшим дождём бумаг, пригнутый к полу всё теми же папками, зелёными и синими, обязательно толстыми, безнадёжно беременными - вот-вот на сносях уже несколько лет, свёрнутыми в холодные, чёрные трубы-дыры плакатами, в слежавшееся нутро которых, повёрнутых к окну, не пробивались солнечные лучи из-за щели зелёных, очень серьёзных штор.

Он подошёл к шкафу. Жарко. Там, где очень серьёзно, уже липко. Там - Индия. Сейчас он поднимет руки вверх, Гостев - "соня", "зевун", толстый Гостев. Она стоит сзади. Она почувствует, а потом увидит эти тяжёлые разводы, эти обессилевшие лужи, и он так и замрёт с поднятыми руками: сдаюсь, я не виноват.

"Нет, - подумал Гостев, - не то. Не то вам кажется".

И теперь Гостеву действительно пора - он выходит. Неловко. Он сдувается, как шарик. Он даже разговор - ни начать не может, ни закончить, сразу середина, известная ему одному.

Слишком многое накопилось в нём, слишком долго он молчал...

А чертежи для Кирюкова он принёс, не забыл, - на этот раз то, что нужно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ДЕРЕВО, ПОЛНОЕ СОКОВ

Он встал из-за стола и подошёл к окну. Где-то урчал невидимый экскаватор, глухо бухал об землю ковшом; ревел, вгрызаясь в землю, потом удовлетворённо стрекотал и разворачивался с откусанным. Кирюков знал где: с другой стороны его... организации (не шараги же), рядом с площадкой под щебень. Для него, в отличие от некоторых, трест не мёртвое, изломанное дерево с сухими сучьями, а наоборот, живой, бурлящий соками ствол с гибкими, послушными воле начальства ветвями. Для него никогда не было неразрешимых, запутанных ситуаций. Он всегда точно знал, где и что, в какое время, когда будет или почему не будет. Он постоянно находился в движении. Это было главным правилом, это придавало его жизни какой-то неуловимый, странно притягивающий и одновременно отталкивающий вкус, такой, что хотелось снова и снова ощутить его на воспалённых от бесконечных, ставших уже нудными для самого себя распоряжений губах, чтобы в результате (вот только что это случилось) себя спросить: на что уходит жизнь? - ведь дней уже не замечаешь.

Ствол развивался по другим законам. Себя Кирюков считал крепкой ветвью. С годами эта ветвь утолщалась, становилась тяжелее, она тянулась уже не вверх, а просто по инерции, в направлении скупой на достижения горизонтали, в силу соков, бегущих по стволу, - скоро прогибаться начнёт; вертикаль подставлялась для Кирюкова как-то боком, лестницей с шаткими перилами и перебитыми начальными ступеньками, прошу на скользкую вершину, заполненную отзвуками болезненных падений, которые ему приходилось наблюдать на протяжении своей карьеры. Нет, не то, не так надо, надо самому стволом становится, как-нибудь хитро так суметь отпочковаться. Но как? Как вырваться из тесных объятий треста?

Недавно ему приснился сон, о котором он старался не думать. Сон странный и неприятный. Якобы проснулся он от какой-то тяжести на шее. Он опустил голову, прижал подбородок, и увидел, что это цепочки. Но почему их так много? Была же одна? Он потрогал их рукой и вдруг увидел, что это - черви. Да, такие кольцеобразные, белые, в мелких складках через равные промежутки, какие-то ленивые. Он снимал их, растягивая руками, через голову и отбрасывал в сторону. С каждым разом это становилось всё сложнее делать, они оказались очень упругими и постепенно становились всё уже. Последние кольца он уже разрывал. Они валялись у кровати, похожие на обрывки резиновых шлангов, и иногда обессиленно шевелились.

Он вспомнил, как в детстве, упрятанном теперь так глубоко и безнадёжно, что даже не верилось в его какое-либо к нему отношение, он хотел выучить английский язык, даже принялся за дело с некоторым рвением, и когда доходил до такого состояния, в котором обозначался порог разумного понимания, дающего надежду на перспективу, вдруг останавливался, с неожиданностью холодного откровения, непоправимо горько соображая: а зачем это нужно? где это меня спасёт? в чём пригодится? ну, конечно, если подумать, где я смогу применить свои знания, проверить их? Тогда же у него мелькнула дикая, противная его природе мысль: ВООБЩЕ НИЧЕГО НЕ НАДО. Он возмутился: как же так? почему? а как жить? что тогда делать? НИЧЕГО. Нет-нет, с этим он согласиться не мог. Трижды потом принимался он за английский, доходил до определенной вершины, разбивая на ней промежуточный лагерь знаний, всячески укреплял его, обустраивал, чтобы, передохнув, двинуться выше и - неожиданно останавливался, начинался постыдный спуск вниз. Повзрослев, он уже не искал этому сколько-нибудь подходящего объяснения, совершенно ясно стало, что по-английски ему говорить незачем, ему по-русски-то очень часто говорить не хочется. Не хочется говорить вообще. Бесследно. Необоримо. Молчать... В молчании хранить себя, свою неразделимую сущность. Не позволять в себя проникать.

Значить, так, цель жизни - суметь хорошо от неё защититься. Работа в этом ему помогала.

Книги и музыку он не любил - сразу начинал чувствовать пустоту, которая обволакивала его, едва он соприкасался с ними. Музыка для него была звуками жалости и веселья, всё равно, в любом случае в них таились отголоски тяжёлой жизни, которую надо было подкармливать молитвами, чтобы она поменьше обращала на тебя внимание. История всей литературы, как и любого писателя, представлялась ему историей заблуждений. Люди, которых он встречал на своём пути, были для него скорее уже не людьми, а его плохим о них представлением. У всех были безусловные минусы, просто у некоторых немногих этих минусов было меньше.

Кирюков - чёрный, Кирюков - едкий. Сухая ветка. Ветка без листьев. Выбоинка отстукивала внутри него язвительные комментарии. Он их плохо прочитывал, был раздражён. Так что же случилось? Черви. Шнур... Он дотронулся до шеи, провёл ладонью по горлу. Задрожало стекло от проходящего поезда и шепнуло: "Но это не тебе". - "Что?" - подумал он, не расслышав. Он попал в плохую историю. Он не сумел спрятаться. Есть такие люди, которые сумели это сделать. Ему - не повезло.

Тут победное, входящее во вкус солнце беззаботно хлестнуло разволновавшегося Кирюкова по глазам, и он отступил в глубь кабинета. "Чёрт, - только и подумал он, - лето будет жаркое", но точно так же он поморщился, если бы был дождь.

Солнечные лучи пролезли в зашторенное окно, сверкнули по стеклянным дверцам шкафа. Пыльная дорожка пролегла по столу - указала Кирюкову вытянутый след длинной заботы, заботы сегодняшнего дня и всех последующих, до мая. Палка. Ствол. Его хотят высечь этой палкой, отбить у него всякую охоту к работе. Да нет, насмешка. Жёлтая единица лежала на столе со срезанной рулоном чертежей верхушкой - напоминала, никуда от неё не деться. А значить, всё верно, 1 Мая на носу. Вот же оно, валиком с календаря пропечатано на его столе: 1 Мая.

Кирюков подскочил к окну, сжав кулаки, в сердце открыв шлюзы упорной волне гнева, - по крышам гаражей ей рваться, к угловому окну, повыше слова "выше". И замер: увидел совсем близко, сразу внизу, в распахнутой двери мастерской, только-только волна пошла, чуть не утопил его, - Якова Борисовича Швеллера, старого токаря. И подумал: "Быть жертвой я всегда успею. Не всё ещё потеряно. Есть у нас что показать, чем удивить. Мы ещё поборемся!"

ГЛАВА ПЯТАЯ

ЗАСЛУЖЕННЫЙ РАБОТНИК

Вот снова поезд прошёл - не бог весть что, пятивагонный шалун нараспашку с двумя платформами, порожняк, поспешивший скрыться. Отстучал быстренько на стыках, свистнул в небо, на мгновение накрыв тот шум, что слева за калиткой, подальше, - там площадка под щебень, другие рельсы, кран козловой, оттуда рёв, стрекот, там пыль повисла белым производственным облаком, курилась растревоженная крошка.

Через минуту оба вошли в кабинет. Да, так и есть: Шкловский - элегантной полноты мужчина, словно отмеренной заранее походкой на сцену вышел; Рябоконь - совсем не то: тёмное, запылённое, пропадавшее где-то в дремучих лесах и вот наконец нашедшееся существо, не геодезист, шаркая сапогами, следом за начальником ввалилось.

Лида и Вероника Алексеевна оторвались от своих дел, Гостев выпрямился за столом - подготовленный Гостев, неожиданно подумавший: "Может, теперь какая-нибудь работа появится?"

Бабахнула дверь. Сквозняк.

- Здравствуйте, товарищи! - сказал Шкловский.

- Здравствуйте! - одновременно ответили ему Лида и Вероника Алексеевна; Ивану же Петровичу - мимо. Шкловский быстро глазами повёл куда-то в сторону, немного отпрянув назад телом, словно пересчитывая поголовье отдела, именно поверх голов, и Гостева зацепил, и дальше - зацепил цветы в горшках, которые стояли на подоконнике, за его спиной. Подошёл. Встал рядом с Гостевым, плаща не снимая пока. За графин схватился - тут он был, под рукой.

- Что же вы так, а?

- Что такое, Лев Александрович? - встрепенулась Лида.

- Цветы совсем не поливаете.

- Поливали, Лев Александрович. Вот и Вероника Алексеевна тоже...

- Ай-ай-ай, - покачивал головой Шкловский, выливая воду; струя из графина журчала, пробивая в земле цветочного горшка воронку.

- Что тут у вас нового? - поинтересовался он и перешёл к кактусам; головы не поднимая, продолжая булькать из графина.

- Лев Александрович, не надо так много! - поспешила вмешаться Вероника Алексеевна.

- Всё вроде по-старому, - ответила Лида.

- Кирюков? - продолжал Шкловский; рукавом плаща, пуговицей на нём, зацепился за колючку, отставил графин.

- На месте, Лев Александрович.

- Из треста никаких распоряжений не было?

- Ничего нам не сообщали...

- Ладно пока.

Закончил. По его лицу видно было: а ведь должны быть распоряжения, он даже знал какие, только вот где же они задерживаются? - так что даже Гостев проникся, и желая и не желая: "Что-то будет?.." Наконец, Шкловский снял плащ и аккуратно повесил его на плечики в стенном шкафу, потом сел за стол и сказал, ни на кого не глядя:

- Ну что же... Будем работать.

Гостев - их столы рядом - ухватившись за последние слова, сказанные Львом Александровичем, самые ценные и ответственные, подумал: "А я?"

Тут про Рябоконя вспомнили, Иван Петрович - весь земляной. Плоть от плоти. Соль соли. Спина - бугорок из того дремучего леса. Сидел согнувшись за пустым столом. Руки положив на стол. В углу. Лида вдруг заметила:

- Иван Петрович, что это вы так сидите?

- Как? - спросил он устало и уже ответил тем.

Она всё же:

- Вы не заболели?

Шкловский сказал, успев усмехнуться чему-то внутреннему, тому, чего присутствовавшие не могли знать:

- Вы Ивана Петровича лучше не трогайте, ему сейчас... - но не договорил, придавив снова было возникший в нём смешок, спичечным коробком поигрывая. Хотя не курил. Так, - носил с собой в кармане пиджака, как плащ в непогоду, на всякий случай. Чтобы было за что ухватиться правой рукой.

- Поел неудачно.

Оказалось, в совхозной столовой. Надо же... Все сочувственно улыбнулись.

- А вы идите домой, Иван Петрович, идите, - сказал Шкловский. - Что вам тут сегодня делать? Отдохнете, наберётесь сил. А отчёт завтра сделаем..

Его прервал телефонный звонок. Понятно - кто; вот они, распоряжения, - их запах, их блеск в глазах у оживившегося Шкловского. Только повесил трубку - на столе Ивана Петровича другой телефон зазвонил. Он же и взял трубку. "Геодезист Рябоконь..." - хотел он доложить, но вышло не браво, сипло как-то; не смог он дальше говорить, запнулся. Устала гвардия. Шкловский выбрался из-за стола.

- Да, слушаю... Только что приехал... Я уже в курсе... Конечно, зайду.

Он вернулся на место и сказал, не обращаясь ни к кому:

- В самое, значить, яблочко.

Никто, конечно, ничего не понял, но распоряжения, видимо, были отданы, концы обрублены, теперь плыть неизвестно куда по волнам догадок, ничего не спрашивать, пока не соизволят ввести тебя в понимание, - реальность действует без объяснений. Не "яблочко" тут смутило Гостева, не неизвестная цель, оказавшаяся поражённой, а то, что Шкловский сказал "значить". Влияние, издёвка или волшебство. Ну и ладно: "значить", так "значить". Значить, сейчас идти надо будет. Вызывали. Шкловский выдвигает ящики стола, роется в них. Мишень ищет? Таинственный стрелок. Волшебный стрелок. Гостев думает: "Ну?" - и сам даже не знает, к чему этот призыв. 7-32 у него в голове и 6-40 рядышком. Только.

Шкловский задвигает все ящики обратно. Ему ничего не нужно. Он встаёт и говорит:

- Кирюков вызывает... Вероника Алексеевна, со мной, пожалуйста, и...

"Ну?"

- ... и Лида.

"Всё?"

Читай, читай.

- Что это за книга? - раздался над ним голос Рябоконя.

Гостев вздрогнул от неожиданности. Он совсем о нём забыл. А Иван Петрович потихоньку расставался со своей дремучестью, цвет его лица ещё не совсем был здоровым, но всё же приобретал живительные, почти прежние гвардейские оттенки, ведь гвардия умирает, но не сдаётся. Он даже встал из-за стола.

- Вот, - сказал Гостев и протянул ему роман. Вечерний всадник на заложенной пальцем странице топтался в недоумении: то ли ехать ему дальше, то ли спешиваться. Платье коварной леди пока не шуршало. Иван Петрович потянул на себя книгу, и палец убрался, оставляя в который уже раз непреодолимой сцене время на размышление.

- Название что-то знакомое. Про шпионов или историческое?

- Кажется, любовная история.

- Любовная история... - повторил Иван Петрович. Он пролистывал книгу, как просматривают отрывной календарь в поисках красных, праздничных дат, короткого, в диалогах, юмора на оборотной стороне или, на худой конец, рецептов приготовления блюд национальной кухни. Но так сразу всё это для него никак не пахло.

- Не надоело тебе здесь сидеть? - спросил он простецки, беззлобно. - Делать, что ли, нечего?

- Так ведь... - начал было Гостев, но Иван Петрович перебил его.

- Я вот, например, на одном месте сидя, прямо с тоски подыхаю... Тут вот хоть куда съездишь, развеселишься, всё же и дело какое-никакое, и... Даже вот деревню эту взять, в которой были... Ну?

Основательный для Гостева был довод.

- Как там? - случайно спросил он.

- Что ты!.. - Иван Петрович зашмыгал носом, расправил плечи, молодой парень, охочий до жизни, Гостеву минус: скоро старость придёт. - Там такой разлёт... Весна кругом - чешет затылки лентяям. Всё прямо горит аж. Щепка на щепку лезет. Лето скоро. Бабье, знаешь, как волнуется? - Он потряс перед грудью раскрытыми ладонями, поглядел жарко-сладко, бывший заслуженный работник сексуальной сферы обслуживания, прозябающий ныне здесь.

- Интересно, - заметил Гостев.

- Конечно, интересней, чем тут! А что ж ты время-то упускаешь?

Гостев ничего ему не ответил, не знал, что сказать, да и не успел бы: Иван Петрович слишком резвый старт взял, восхищённый забег оказался коротким, всё же деревня та, в которой "разлёт такой" и вообще всё так замечательно, боком ему вышла. Он за бок и схватился, подсев немного в ногах.

- Тихо-тихо, - сказал себе и прибавил Гостеву: - Домой пойду. Мучает, собака... А книга, наверное, интересная. Потом получше надо будет ознакомиться.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ПОЛУСЕКРЕТНОЕ ОРУЖИЕ

Перед ним снова вымеренное не раз глазами пространство до самого треста: земля уже без луж, ряд крыш, покрытых шифером, толем и жестью, гаражи, мастерские, постройки из красного кирпича, серых, ноздреватых шлакоблоков, металлических листов, выкрашенных в красно-коричневый цвет, и совсем рядом, внизу, знакомый сорняк, буйный друг скорого лета. Гостев снова стоял у окна в коридоре. Кто-то приоткрыл одну створку, и в небольшую щель тянуло слабым ветерком. Пусто было и тихо, ни звука не доносилось с противоположной стороны здания, там, где была площадка под щебень.

К нему подошёл Шестигранник. (Гостев так его про себя называл, имени не знал. Однажды, проходя мимо слесарной, он стал свидетелем разговора, в котором одному не в меру ретивому товарищу, добивавшемуся каких-то деталей, были сказаны следующие слова: "Отстань, говорю тебе! Чего прилепился? Сейчас вот возьму шестигранник - быстро у меня отсюда вылетишь!") Они пожали друг другу руки. Шестигранник спросил: "Уже?" - "Ага", - разумеется. "Ну ты и проныра!" Они оглянулись по сторонам, как две досконально обнюхавшие друг друга собаки. "Где?" Что спрашивать - "ага". Шестигранник оглянулся на открытую дверь, за которой в тёмной глубине послышалась какая-то возня. На пороге показался Швеллер Яков Борисович в прилипших к глазам очках, сказал строго, но и дружелюбно: "Двёрку-то прикрывать надо". Исчез с бережным звуком. Ага указательным пальцем под носом провёл, шмыгнул. Шестигранник толкнул его в бок: "Дай семенка". Ага полез в карман. Карман высоко у него был пришит, и когда он доставал свой маленький зажатый кулак, то плечо его приподнялось, и он сгорбился. Отсыпал горстку. "Да не жлобись!" - "Ага..." Оба сплюнули, снова оглянулись и разошлись. Ага - лениво, широко ставя ноги и раздвигая руки, за угол свернул. Шестигранник - скорым шагом, руки в карманах, к тресту направился, только светлый затылок подпрыгивал. И всё - снова безлюдно. По земле легко прошуршала бумажка. В мастерской у Якова Борисовича Швеллера слышались какие-то позвякивания.

Гостев вернулся в отдел. И там никого. Куда же они подевались? Он сел за стол. Читать пока что не хотелось. Бездеятельная мысль избегала неудачных повторений, переходящих в вытоптанные места, и в данный момент искала повода для труда и общения. Он вспомнил Ларису Медникову. Некоторый неясный привкус общения у него остался, тут можно было потрудиться и над собой, и над её отношением к нему, ко времени, в котором теперь им обоим находиться вместе. Они будут видеться каждый день. В столовой. О чём-то с ней надо будет разговаривать. Но не так, как сегодня. Сегодня он наговорил много ненужных слов. Некоторых слов вообще не существует, он их придумал не для себя, для неё, чтобы обозначить те сомнения, которые в нём роют яму его ясности и твёрдости. Он вяло думает. Ему всегда жарко, он лежит в гамаке, сплетённом из лишних мыслей. Он толстый. Надо будет сбросить несколько килограммов. Но сначала надо взвеситься, чтобы узнать - сколько. Она сказала: "соня". Она сказала: "зевун". На сколько это потянет? Килограммы иронии и дружеской оценки. Нет, друзьями они не были. В институте им мало приходилось общаться. Впрочем, улыбки тогда были, хотя как у всех и - для всех.

Если честно, он ей рад. Хоть что-то из недавнего прошлого. Она мало говорит. Это несомненно. От себя она ни слова не сказала - отвечала на предложенное им. Он обладает силой убеждения? Кто знает... Когда тихой готовности убеждать по любому поводу подходит любое же время, то это скорее всего означает, что безразличие хочет стать разумной привычкой. Он хочет оказывать влияние. Спокойное сознание небольшой, но уверенно занятой высотки. Сверху вниз: "Понимаешь ли, детка..." Умудрённый вздох над хрупким плечом... Выражением её лица правят воздушные образы, иногда заслоняемые тенью. Тогда она морщит лоб. Она немного отстранена. Почему? Что там, на её стороне?

Он вспомнил её руки, ознакомительный взгляд, скользящий по поверхности новой обстановки. Пустынный берег. Мухи-перебежчицы на сгибах клеёнки. Дымок тонущего в борще парохода. Папки. Пыль. Слабые касания пока, робкие. И для него нет ясности.

Да, ему не хватает ясности и твёрдости. Рябоконь сказал, что он даром теряет время. Он каждый день разбивает маленькие юношеские часики - ведь они так дёшево стоят. Потом в дело пойдут часы побольше. Потом он начнет расшвыривать будильники. А кончится всё огромными пристенными часами - в полный рост об пол ахнут.

Он посмотрел на часы. Его "Командирские" показывали без двадцати пять. Можно было идти домой. Никто уже не вернётся в отдел; срочное время, время, которое поджимает, без остатка заглатывает тех, кого к концу дня настигают "распоряжения".

- Ну что, Борисыч, порядок?

Во рту у Витюшки отчаянно блестело. Белые блики плавились на новой голубой поверхности кабины. Станок выглядел одиноким грязным пятном, выставленным на всеобщее обозрение. Вот и объяснение распоряжений, таинственных попаданий в цель, "яблочко" на колёсах, на открытой платформе, подумал Гостев и посмотрел в сторону Шкловского. Тот на него не смотрел. Про Гостева забыли. Он был совершенно случайной фигурой, по собственной ошибке оказавшейся на этой нервной и хлопотной церемонии водружения станка.

- Посмотрим-посмотрим...

Он неторопливо приблизился, прищурился, поглядел, присел, выпрямился и спросил:

- А выдержит?

- Вот! - выпалил Шестигранник. - Точно! Золотые слова!.. Жму руку, Борисыч!

Он кинулся к старому токарю и сунул ему в тряпку ладонь.

- Ну так, вот так! Ага! - встряхнулся разболтанный весь, шмыгающий носом Ага.

- Какие слова? - спросил Кирюков.

- Золотые, - подсказал Шкловский.

- Яков Борисович сомневается в крепости платформы, - это трое неизвестных Гостеву, но известных руководству пояснили; все трое тёмные, промасленные, кепчатые.

Гостев подошёл поближе и тихо спросил у женщин, кивнув в сторону вызывающей сомнения конструкции:

- Что это?

- Нет, - поправила её Вероника Алексеевна, - атрибутика.

- А-а, - протянул Гостев и вытянул из нетасованной колоды, которая называется памятью, единицу красной масти. Карта была обязательная, мелькавшая прежде в чужих руках. Многое ему становилось понятным. Но что на эту карту ставили? Он снова взглянул на Шкловского, а тот на него словно с некоторым недопониманием происходящего глянул: каково мол вам всё это? - единственного здравомыслящего здесь человека почему-то признавал в Гостеве. Почему его? Потом глаза отвёл в сторону, а там, в стороне той, не только глаза прятались, там какой-то умысел был, причина его присутствия во дворе в роли терпеливого переводчика и... заинтересованного наблюдателя. Или это мне кажется? - подумал Гостев.

- Не выдержит? - спросил Кирюков.

- Владимир Алексеевич интересуется, когда можно будет украсить машину, - перевёл Шкловский.

- Не, толку не будет, - сказал Шестигранник.

- Так подложили же под него... - встрял простодушный Витюшка.

- Свинью.

- Какую свинью?

- Хрюшку, Витюшка, хрюшку.

- Да ладно! Укрепить можно. Там же петли монтажные есть.

- Ох и поедут эти петли, запоют тебе "хрю-хрю"... Не... не то.

Трое неизвестных Гостеву, но известных руководству сказали Кирюкову:

- Потянет.

- Как?

- Всё будет нормально, - скользнул ему в ухо близкий Шкловский.

- Не, - повторил Шестигранник.

- Мы вам больше не нужны, Владимир Алексеевич? - спросили женщины и благоразумно удалились.

- Значить, не выдержит?

- Тут уголки можно приварить.

- Не. Какие утолки, голова твоя садовая?

- Точно. Сварка нужна.

Один кепчатый, из неизвестных Гостеву, но известных руководству, спросил:

- Что вы так всколготились?

- А иначе завалится всё, - сказал Витюшка, косясь на нежную голубизну нового ЗИЛа.

- Значить, неизвестно?

- Владимир Алексеевич спрашивает, что думает по этому поводу Яков Борисович?

Старого токаря не было.

- Да, этот самый? - Шкловский, оглядываясь, защёлкал в воздухе пальцами.

- Куда Ага подевался? - спросили трое кепчатых.

А вот и он - "туточки я" - выскочил готовым из тёмной мастерской, как чертёнок из табакерки выпрыгнул: лицо красное, глаза виноватые; белыми рукавицами взмахнул.

- Ну так... Бу сде... Ага.

- Он говорит, что к 1 Мая успеют.

- Двёрку-то прикрой.

- Яков Борисович, станок почистить бы надо, а? А то как-то неловко - машина у меня новая... - Витюшка улыбнулся, взял ведро в руки.

- Давай сполосну.

- Я тебе сполосну, чумазый! Морду свою ветошью протри.

- Ты сам уже на ветошь похож, Борисыч.

- Чего ждём? - спросили трое кепчатых.

- Значить?

- Договорились?

- Погодь-ка... Не, не то.

- Ну!.. Гы... Как этот... Вот.

- Или платики тут можно приварить.

- Что?!

- Платики.

- К баранке твоей если. Не то.

- Какие такие платики?

- Уберите его отсюда!

- Ты этого... Вот... Сам давай... Ага!

- Ну всё что ли? - спросили трое кепчатых, нетерпеливых, трое нудных, всем уже надоевших.

- Не, а стоять он где будет? Место ему есть?

- Кто?

- Борисыч-то наш. А, наука?

- Сам ты "наука". Варить надо, - убеждённо сказал Витюшка; он стоял широко расставив ноги, тяжело глядя вниз.

- Ага! Тут не эта... Вот как! - потрясал белыми рукавицами Ага.

- Да уберите вы его отсюда, в конце-то концов!!

- Так значить...

- Вы хотите сказать, что всё напрасно?

- По домам что ли?

- Идите вы знаете куда!..

- Ага! Во-во... Оно самое. Гы!

- Платики, только платики!

- Здравствуйте!!

- Мы же не идиоты?!

- А вы кепки на глаза надвиньте поглубже - в самый раз будете.

- Что?!

- И всё же, что вы предлагаете?

Голубые округлости ЗИЛа, старческая угловатость станка... Ага, вот и рукавицы белые мелькают, неношенные. Узкое пространство двора в производственных потёках, окурках, во! Не, тут Гостеву места мало, чтобы развернуться для смеха. Здесь он будет подсмеиваться, прыгая на одной ноге. Ну? Тесный смех, значить, будет, зажатый. Смешок. Гы!

- Тут надо... - сказал Гостев; ёкнуло в нём одно забористое словечко, один активный глагол, который никогда не иссякает, будучи повторяем каждую секунду миллионами людей. Стыдно ему не было. Шкловский в переводчики не потребовался.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В обеденный перерыв снова сидели в столовой и говорили о предстоящем празднике, прихлёбывая борщ в четыре руки; основную мелодию выводили ложки, хлеб был вялым аккомпанементом; и снова мухи были.

- На демонстрацию пойдёшь? - спросил Гостев.

- Надо подумать, - ответила Лариса.

- А чего тут думать? Солнце. Тепло. Дождя не обещали... Занята чем-то? - осторожно спросил он и подумал: "Может быть и занята... кем-то..."

- Да нет вроде, - вспоминая что-то, одновременно утверждая и сомневаясь, ответила она.

- Прогуляться, - пояснил он.

- Хорошо, конечно, - согласилась она.

- Просто, - снизил он требования к праздничному дню.

- Понятно, - вздохнула она.

- А? - спросил он ненужно, не за себя, мол, прошу, за друга. Очень похоже было. Он поймал себя на этом сходстве и удивился: "Какого друга?"

Она отодвинула пустые тарелки, взялась за стакан с чаем.

- Что ты? - спросил Гостев.

- Да так, - снова усмехнулась она.

- А всё же?

- Ты не знаешь.

- Конечно, не знаю.

Её смутный смех и предчувствие случая, которым с ним не хотят поделиться, - это его несколько задело. Разве не предлагал он ей заключить договор о смехе?

- Может, одолжишь всё-таки немного веселья?.. Смотри, стакан разобьёшь.

1 Мая было воскресенье. Праздник требовал праздничного настроения. Одной красной единички в календаре для этого было мало. Сидели в отделе, пока было время до выхода на демонстрацию, и пили вино; ещё Витюшка был и кепчатый один.

- Да нет, спасибо, не буду, - отказался Гостев.

- Ты что - больной? - удивился Иван Петрович, протягивая чашку.

- Больной и мокрый, - сказал Шестигранник, откусывая бутерброд с колбасой.

Гостев наклонился и под стулом, на котором он сидел, увидел обширную лужу. Он пощупал сиденье, оно было сухим.

- Известно откуда, - заметил Шестигранник.

- Эх ма! - очнулся кепчатый; он вскочил и по тонкому следу на полу вышел к сумке, поставленной в углу, у шкафа. В сумке стояла стеклянная банка из-под сока.

- Лопнула, что ль? - выдохнули все, кроме Гостева.

- Трещинка, - тихо сказал как-то сразу весь сморщившийся кепчатый.

- Тоже мне, додумался... На стол не мог поставить? Что мы, не люди что ли?

- Ты сырком... сырком давай, - советовал ему Иван Петрович и в первый раз и во второй на закуску. Так оно вроде и хорошо пошло, не чуждо, по-людски стало.

- Ты к людям поближе будь.

- Я и так... близко.

- Раньше, бывало, - вздыхал трезвый Витюшка, несколько грустный от того, что ему за рулём сидеть, Якова Борисовича везти, - когда я на погрузном работал, зайдёшь в перерыв в магазин... он напротив был... подойдёшь к девчатам знакомым и попросишь...

- Ящик, пожалуйста, - подсказал смешливый Шестигранник. Гостев за столом. А тут вот как: выйти уже не получится. Тут вроде неплохо. Самого себя вытащить за волосы Гостев не мог, и он продолжал сидеть, почему-то со сдвинутыми коленями, вспотевший, раскрасневшийся, словно его теснили. Снова шмыгнул носом. Один в поле не воин, один и у каши загинет, одной рукой и узла не завяжешь. Но, впрочем, и одна речь ещё не пословица. Это он у своей бабушки набрался. А тут другого набрался. Ближе надо быть. Сошлись потоки. Хотя немного выпил. Чашка в руках. За волосы, мокрые волосы. А как же ты хотел? Не ожидал? В самый раз, для настроения. Снова цветы и цветы. Целый розарий. И так тебе пожалуйста, и так.

- ... А потом на стройку зашли. Вот... Огляделись. Всё вроде ничего вокруг, тихо. И только я бутылку из куртки достаю - тут орлы в фуражках как поналетели!..

- С автоматами...

- Я же не шутки рассказываю, - обиделся Витюшка.

- Как начали всех крошить, - сообщал хладнокровный Шестигранник.

- Да ладно, мужики, успокойтесь!

- Ты же меня оскорбил! - вспыхнул Витюшка.

- Я? - удивился Шестигранник.

- Ты же насмехался надо мной!

- Вот ещё... За стул зачем-то схватился.

- Я?

- Начал размахивать.

- Так ты же мне!..

- Я тебе про стул ничего не говорил, - тихо заметил Шестигранник.

- Вы что тут? - спросил Шкловский, быстро оглядывая комнату. - Пора выходить. Колонна уже поехала.

Его скользкое зрение зацепило краем и Гостева, хотя на него он не посмотрел; быстро сообразив что-то про себя, он в своей голове заложил закладку с именем Гостева и потому не сказал тех слов, которые очень хотелось бы ему сказать дружной компании, чтобы влиться в только что бежавшую по отделу праздничную реку, - ему бы только немного в неё окунуться для настроения, и Гостев это почувствовал. И потом, когда он вышел вслед за всеми в коридор, он подумал: "Что-то тут не так. Он за мной наблюдает. Но почему?"

Он вышел во двор и услышал, что трест уже на площади, наверное, там и символика их шараги и атрибутика, там и Борисыч и Кирюков, только они вот тут пасутся, а чего ждут? "Давайте живо на остановку, на автобусе до центра доедете", - заключил Шкловский и сел в зелёный "москвич"-пикап.

Побрели на остановку. Ждали недолго. Втискивались на заднюю площадку. Салон был битком набит; воздушные шарики, маленькие флажки в руках у детей, взрослые уже навеселе, слегка выпивши по случаю, в меру принявшие, но они такие пьяные были, когда втиснулись наконец-то в двери, что все просто ахнули. "Ах!" - крякнул весь автобус и, загудев, боком стал подниматься в гору.

Долго бы ещё он так стоял посередине улицы, подчиняясь праздной случайности, если бы не чья-то ладонь, слегка приобнявшая его сзади, и сказанное почти в самое ухо: "Привет!" Он успел подумать: "О господи, очередной знакомый!" Обернулся и увидел: холодное окно, обледенелая лестница, а по ней знакомая фигура, стряхивая снег, поднимается к двери. Сразу узнал, передёрнув плечами, в бородатом, длинном парне в черно-белом свитере, с подвижным, худым лицом своего зимнего "друга", бывшего собеседника в обеденный перерыв. Почему-то зуб заныл, слабо так, тонкой ниткой протягивая боль с левого верхнего ряда через всю щёку.

- Сторожишь? - поинтересовался неожиданно встреченный "друг".

- Кого? - удивился Гостев; он ещё не мог до конца сообразить эту встречу, ему мешал снег.

- Вот эту штуку.

- А... - понял Гостев, скосив глаза в сторону обмотанного красным полотнищем древка, и разжал пальцы; как это он про него забыл?

- Да вот надо сдать, - пояснил он.

- А я в гости спешу. Совсем сегодня замотался. Туда зовут, сюда... Такая вот жизнь...

"Жизнь", - зацепился Гостев и словно сбоку откуда-то выхватив, не своим голосом спросил:

- Ну как она?

- Да ничего, нормально, - ответил "друг". - А у тебя?

- Тоже, - сказал совершенно пустой Гостев, только сейчас он ощутил в себе неуютную пустоту, и ещё зубная боль тихонько сучила пряжу.

В глазах "друга" было веселье, хороший тонус. С такими глазами легко было задавать вопросы, слегка приобняв собеседника ладонью.

- Работаешь там же?

"Богатая мимика", - вспомнил Гостев.

- Куда деваться...

- Надо искать.

"Богатые возможности".

Гостев не спросил, что же он для себя нашёл.

- Я слышал, там, где-то рядом с тобой Лариса Медникова работает?

- Да... А откуда ты знаешь?

- Слышал.

Они помолчали.

"Зуб и ещё что-то".

- Ну ты вообще, как?

"Осторожно спросил, с надеждой, только вот на что?" Гостев вздохнул - тогда был снег, было холодно, были ожидаемые разговоры в привычном месте, что было, то было, а теперь, или вообще, или всё же сегодня только, в этот день им не о чем говорить, и это было странно для обоих. Хотя... Это всё же как снег на голову, без подготовки. А как же: "Ба! Сколько лет, сколько зим!" - и руки раскинуть навстречу радостной улыбке? Нет, не выходит. Не выйдет. И Гостев сказал:

- Да. Послушай, хотел тебя спросить: у тебя об Англии восемнадцатого века ничего нет почитать?

- Об Англии?

- Да.

- Восемнадцатого века?

- Ну да.

- Не знаю... Посмотреть надо. Кажется, об искусстве что-то...

- Вот-вот, мне это пригодится.

- Для чего?

- Для чего... - повторил Гостев. - Кабы я знал, для чего... Да нет, - спохватился он, - конечно же знаю для чего. Ты об Августине Гильермо Рохасе ничего не слышал?

- Нет, - признался удивлённый "друг". - А что?

- Писатель такой, южноамериканский. "Девонширская изменница". Роман.

- Ты читаешь книги с такими названиями?

- Читаю. Очень занимательная книга.

- Правда?

- Конечно, правда, - твердо сказал Гостев и сжал древко транспаранта. Весёлых глаз у "друга" не было. Были какие-то другие, но какие - Гостев не стал над этим думать, вспомнил, что ему нужно сдать эту... как её?.. символику, атрибутику.

- Ну ладно, мне пора.

- Уже идёшь? - обрадовался "друг".

- Ага, - сказал Гостев.

- Ты позвони как-нибудь. Встретимся. Поподробнее поговорим. "Конечно, - подумал Гостев и облизнул сухие губы. Почему-то одному ему было жарко, даже в рубашке. Вот свитер черно-белый, а те, на трибуне, дождя ждали в плащах и шляпах. Где же дождь? И ещё он подумал, что оказался не готов к весне, словно в берлоге какой-то лежит его душа, и никак не распрямится она, не сбросит старые покровы, чтобы стать им лицом к лицу и говорить, говорить, как прежде... Но они уже спиной друг к другу. А спины не разговаривают - спины расходятся в противоположные стороны. Снег растаял...

В соседнем переулке Гостев обнаружил ЗИЛ. Рядом со станком, покрытым брезентом, сидел Яков Борисович Швеллер и протирал тряпкой руки. Поглядывая из кабины на прохожих, курил Витюшка. Мелькнуло скорое, почему-то мелкое лицо Шкловского, и снова на нём отразилось внимание к Гостеву - глаза впились и моментально отпрыгнули куда-то в сторону. Только что был Шкловский у открытого борта машины - и уже его нет. Из магазина напротив вышел Шестигранник, за ним Иван Петрович с цветастой авоськой, весьма тяжёлой по виду. Витюшка швырнул окурок на асфальт и удивлённо присвистнул: "Неужели взяли?" - "А зачем же мы ходим, по-твоему?" - строго спросил его Шестигранник. - "Так воскресенье же, праздник!" - "Вот-вот... Праздник... А что ж ты болтал "девчата знакомые"?.. Эх, - вздохнул Шестигранник, - что бы вы без меня делали? - и потом обернулся к стоявшему сзади Гостеву, у которого сразу, как только в авоське Ивана Петровича стеклянно звякнуло (задел за дверцу), почему-то потемнело в глазах, и спросил: - Где тебя носит?" - "Я..." - начал было Гостев, но темнота наложила печать и на его язык, он оскудел; к тому же Шестигранник принялся складывать к ногам равнодушно сидящего Якова Борисовича (тряпка в его руках была как большая жевательная резинка) вырезанные из фанеры буквы, те самые, которые сотрудники пронесли по площади, прижав их к животам и обхватив руками. Гостев запомнил выражение лица Ивана Петровича, похожее на камень в каплях, просунувшего голову в букву "А", как в окошко, побелевшие костяшки пальцев по краям неудобной, огромной фанеры, - так, придерживая её на шее, легче было ему идти, учитывая его невысокий рост. Все буквы были почему-то синими, а не красными. Потом оказалось, как обычно, что спешка виновата. Кто-то проглядел. И то хорошо, что хоть что-то в руках несли. А сделал эти буквы невозмутимый Яков Борисович Швеллер, который оказался не только старым токарем, а ещё и неплохим столяром, к тому же надо добавить (вдруг пригодится) и вполне сносным слесарем, и кто знает, что ещё он смог бы выполнить в случае крайней надобности.

Вот за букву "А" Гостев и взялся, сказав Шестиграннику: "Давайте помогу". Он, как-то неловко подняв руки, потянул на себя мешавший ему ящик, и сначала на него просыпались какие-то свёртки, а потом уже сложенные сверху буквы. Первая "М", потом "И", "Р". Буква "0" проглотила его своим открытым ртом. Шестигранник поморщился и, не глядя на него, сказал: "Не надо помогать... Я видел, как ты транспарант держал". Не мой день, подумал Гостев, чужой во всех отношениях.

Подошли кепчатые и ещё какие-то неизвестные со стёртыми, виноватыми внешностями. Оглядывались. Пытались заглянуть в кабину. Витюшка лениво отмахивался: "Ну чего припёрлись? Мёдом что ли, здесь намазано? Давайте отсюда, мужики!"

У Гостева болела голова и зрение раскалывалось на маленькие, бегающие эпизоды. Вот кадры! - темнота. Темно было не только зрению. Яков Борисович перестал протирать, перестал жевать, отложил тряпку в сторону. Нет, всё-таки снова взял её в руки и протёр ею большой китайский термос с ручкой, весь в ярких цветах и птицах, который он вытащил из зажатого между ног пакета, припрятанного до этой минуты за спиной. Оттуда же появился шуршащий свёрток. В нём были бутерброды. Яков Борисович отвинтил крышку и налил в неё чай. Начал жевать. Тряпка лежала на станке.

Он был сегодня героем. О нём говорили внизу: "Борисыч-то наш каков, а?" - "Да, - гудели мужики, - постарались! Утёрли нос! Знай, мол, наших!"

Чего я жду? - подумал Гостев. Он не смог себе ответить, и это ему не понравилось. Ну не "понра" так не "понра" - что делать? Слов не хватало. Их не хватало даже для внутреннего разговора. Темно было говорить, темно было читать собственные мысли. И вдруг снова лицо Шкловского - тарелка, блеснувшая на солнце, направленная в сторону Гостева. Да, у зелёного пикапа. Или ему показалось? Болит голова. Язык тыркается в стиснутые губы. Зубная боль слабая, но с обещанием на дальнейшую разрушительную работу - это уж непременно. Свивает себе гнездо. Головокружение. Тошнота. Круговорот идей в народе. Они снова куда-то собираются. Только бы не звякнули! И тут начали выяснять, кто балабол и пустобрёх, а кто задрыга... Витюшка: "Куда ехать?" Шестигранник: "Известно куда". Иван Петрович: "Обратно можно". Кепчатый: "Можно к Палычу". Один из неизвестных: "К Палычу нельзя". Шестигранник: "Кто такой Палыч и кто ты?" Один Яков Борисович молчит, дует в крышку; горячо. Наконец Шестигранник запихивает транспарант, и Гостев говорит: "Ну я пошёл".

Уже заработал городской транспорт, улица зарастала троллейбусами и автобусами, которые выстраивались друг за другом и покорно ждали, когда в их внутренности набьются желающие уехать. Стадо разъезжалось, трубя в воздух, собиралось новое, а Гостев шёл по трамвайной линии; трамваев почему-то не попадалось на его пути, попадались обрывки бумажных цветов, сморщенные воздушные шарики, фантики от конфет, шелуха семечек, абонементные талоны и обрывки газет.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ХОРОШИЙ, КАК КОРАБЛЬ

Раньше... Читать и проживать чужую жизнь, отходить от неё на почтительное расстояние и поглядывать на неё - как удовольствие, замена близкого чеснока, того, что под рукой, далёким, неизвестным авокадо. Манит то, что красиво звучит, красиво одето, красиво говорит. Неизвестное очень часто бывает красивым. Потрясающая важность упаковки...

Внезапно отвлечься. Взять и подумать: что такое отношения между людьми, на чём они строятся? Как личный пример: на снеге, при помощи льда, ветра и стремительно падающей вниз температуры.

Замёрзли оконные стёкла. Морозные узоры прочные, спокойные - белые завитки прорисованы с весёлой лихостью. Скоро Новый год - как старая сказка, в которой лютый мороз с побелевшими от ярости клыками (не так серьёзно, конечно) гоняет по кругу снежную крупу, и порывы ветра достигают удивительного количества метров в секунду; там где-то тундра, Лапландия, олени, и вроде бы старуха финка кричит вдогонку умчавшейся в непроглядную темень Герде: "Муфту забыла! Рукавички!" - той самой Герде, что ищет своего названого братца Кая, тоже друга. Или, может быть, всё несколько иначе: Снеговик-почтовик, делая сердечный поклон Деду Морозу, случайно роняет свою голову, падают, покачиваясь, снежинки, и голова голосом Георгия Вицина смущённо посмеивается в меховых рукавицах добродушного Деда Мороза, получившего от детей письмо с просьбой прислать им ёлку. Но как ни крути-прокручивай своё союзмультфильмовское детство, а на дворе холодно, и ветер поёт, стуча невидимым железом по трубе, что в такую шальную погоду доверяться надо только хорошо натопленному помещению, а в столовой треста как раз тепло и оживлённо, пришло время обеденного перерыва, и за столиком в углу под уже знакомой "битой дичью" сидят двое: Гостев и его "друг".

Гостев повернулся от белого окна, снега, простыни, экрана своей детской памяти, которой вдруг захотелось быть сладкой в предвестии праздника, хотя там, надо признаться, были и другие кадры, проецируемые насильно. Вспоминать их не было причины и смысла, а помнилось, между тем, что он, Гостев, уже с детства не особенно-то доверял окружающему его миру, потому что этот мир любил опрокидываться, и устойчивые представления Гостева о предметах показывали ему изнанку, ноги оказывались там, где голова, а головы вообще не было. И вот уже на лицевой стороне детский утренник у новогодней ёлки, Дед Мороз и Снегурочка в хороводе, зачарованные дети, их раскрытые рты, а маленькому Гостеву после представления захотелось пройти за кулисы сцены, чтобы проникнуть в таинство зимней сказки; чуть-чуть отворот, только краешком любопытного зрения, а там Снегурочка курит с напряжённым лицом, некрасиво выпуская клубы дыма, и Деда Мороза - краснорожего, пьяного, согнувшегося пополам у пожарного щита, - прямо-таки выворачивает в ведро.

Но об этом Гостев теперь не вспомнил, а если бы и вспомнил, то сказал бы себе в утешение, так как любил пофилософствовать, что в понятие времени входит единичное существование предмета, в предметах заключена память об их роли, и Дед Мороз - это яркая праздничная открытка, раскрашенное самым положительным образом воспоминание. Так и должно быть. Что-то иное - всего лишь неуместный перевёртыш, случай, который расходится с устойчивой ролью. Так что такое контрастное соседство никак ему не нужно было, и бесстрашная Герда благополучно добиралась до братца, а Снеговик-почтовик привозил детям долгожданную ёлку.

Гостев отвернулся от окна. Тут-то и спросил его "друг":

- Да... Ты отдал ёлку?

- Какую ёлку? - не сообразил Гостев.

- Кому?

- Известно, кому, - улыбнулся "друг" - сладкий, как поднос, заставленный компотами.

Эта история, вызвавшая у "друга" недвусмысленные улыбки, а у Гостева смущение, началась совсем недавно, но уже успела насытить их обеденные разговоры до неприятности зубоскальной темой - темой, которой Гостев всё же не хотел бы касаться.

Под Новый год у него оказалось две ёлки. Он в двух местах себе заказал, чтобы хотя бы в одном из них получилось. Одну лишнюю надо было кому-то предложить. "Другу"? У него есть. Он посоветовал: "Вот ей в самый раз. У неё-то, наверное, нет?" - "Смеёшься?" - спросил Гостев, но предложил. Она очень обрадовалась и с радостью согласилась приехать к Гостеву домой, чтобы её забрать. Он встретил её вечером, сразу на автобусной остановке, придерживая руками еловое туловище, чтобы оно не завалилось от порывов ветра. Она несколько растерялась; не ожидала его здесь увидеть, думала, что до квартиры его дойдёт. Он, пока она соображала, что предпринять, потянул её на автобус, шедший в обратную сторону. "Ты меня проводишь? - спросила она. - Понятия не имею, как её поставить. И где?.. Комната такая маленькая". - "Конечно", - сказал он и с трудом запихнул её и ёлку на заднюю площадку, отбиваясь от проворных локтей желающих уехать, прикрывая глаза от холодных еловых иголок. "А ты?" - крикнула она ему вместе с морозным лязгом наконец-то закрывшихся дверей. Он только руками успел развести на прощание - что, мол, я, толпа не пускает.

- Тебе бы ещё надо было сплясать перед дверью, - заметил "друг", выслушав рассказ Гостева об отдаче ёлки.

- Зачем? - удивился Гостев.

- Чтобы отпраздновать свою победу.

- Ну хамить-то вроде не надо...

- А то, как ты поступил, разве не хамство?

- В чём же здесь хамство? Я человеку ёлку к Новому году обеспечил. Где бы она её искала?

- "Человеку"... Не смеши, разве ёлка ей была нужна?

- А что же? - будто бы удивился Густев.

- Понимаешь, - размеренно говорил "друг", - бывают предлоги "в", "на", "под", а бывает "ёлка".

- Не понимаю, - пожал плечами Гостев. - Я только одно понимаю: если это так настойчиво, то что-то тут нечисто.

- Ну, конечно, - сказал "друг". - Ты только о сложных понятиях можешь иметь представление, простейшие тебе не даются. Вот если звёздное небо, какие-нибудь категории, политический словарь... то можно, а если человеческие чувства, без словаря, то...

- Ты смеёшься надо мной? - прервал его Гостев.

- Я? Нисколько.

"Неплохо, - говорил "друг" и спрашивал его: - Ещё компот?"

И Гостев говорил: "Низкий уровень культуры... У кого? Надо всё-таки понимать, о чём речь. Может быть, низкий уровень осмысления жизни. Так нам никогда не взлететь... Какой-то код заложен в нас, что-то от дремучих гадов с их нетерпением и подозрением. И в каждом мы ищем этих гадов, этих змей. А искать змей надо в собственном саду!"

"Очень даже неплохо", - замечал "друг", поглаживая небогатую свою бородку.

И продолжал Гостев: "Все эти троллейбусы, автобусы, линии электропередач, плохие дороги, да хоть и улучшенные... всё это направлено на то, чтобы человек расстался с собой. И тогда, стало быть, уже с утра для человека важен не другой человек, а автобус определённого маршрута. В этом же легко убедиться!"

"Ну-ка, ну-ка", - оживлялся "друг", его худое, нервное лицо словно просило ещё чего-нибудь этакого.

"Вот я и говорю... - расходился Гостев; рот в крошках, жарко, душно, шумно вокруг, но разговор для двоих, им двоим слышно: - Мы можем извертеться как угодно, но... Никто ведь не говорит о главном. И не скажет. Потому что все разговоры проникнуты человеческим отношением, то есть иронией, серьёзностью, насмешкой, трагизмом, равнодушием и так далее, а выше этого стать невозможно, это даже не фигура. Пожелание... В мыслях иногда что-то мелькнёт... Это "что-то" - вне слов. Человеку дана возможность оценивать, но то, что дало человеку эту возможность, самого его никак не оценивает. Это вне оценок и пристрастий. Все уравниваются... Оно... Оно остаётся страшно вечным. А если отвлечься от человеческой оценки неизвестного, то и сказать ничего нельзя будет. Молчание. А как слово - значит уже отношение".

"Вот как? - задумывался "друг". - Я что-то не помню..."

"А если они совпадают?" - спрашивал "друг".

"Значит, ты похоронил своё подлинное время и следуешь внешнему распорядку. И давно уже. В детстве с ним обычно начинают расставаться. Незаметно так. За игрой, во дворе ребёнку просто говорят, когда ему надо быть дома. Потом "во сколько" и куда надо пойти. Приучают. Потом надевают на руку часы - в подарок. Приручают. И пошло уже, поехало: не опоздать, не упустить. Вовремя жениться, вовремя..."

"Вот-вот, - оживлялся "друг" и подавался вперёд. - Женщины?"

"Женщины - это самое уязвимое место в мужчине. Подсознательно они ведь верят в насилие. Даже так: они отчётливо понимают, что без насилия ничего не будет. Это единственный способ, который позволяет им осуществиться. Хочется им, чтобы их как-нибудь так удачно уговорили, чтобы они и невинными остались и удовольствие получили. Чтобы ни в коем случае нельзя было подумать, что она сама, - её заставили, у неё не было выхода. И при этом жертвенность, с какой они всё это проделывают над собой. "Ну зачем тебе это?" - с мукой в голосе, в глазах, оттого что напал ты на верный след, оттого что началось уже у неё внутри, пошла чувственная работа. Они отдают себя в пользование, они пользуются тобой. Они похожи на консервы, которые надо вовремя употреблять. Но как на их лицах прочитать срок годности? Они не знают, чего они хотят, - думаешь ты. Они прекрасно знают, чего хотят, - твоего согласия, признания в том, что ты принимаешь жертву. Не меньше. Жертва запечатанной банки. А вдруг взорвётся? Вдруг сделает из тебя инвалида собственной совести? Ты принял жертву - тебе и судить, тебе решать, значит, тебя будут судить, обсуждать, выражать неудовольствие, говорить о непонимании, о чёрствости, бездушии, эгоизме... Как - наелся?"

"Ещё немного осталось, - проговорил друг с набитым ртом. - Но мне кажется, что ты несколько..."

"Ты пойми, - расходился Гостев, - женщина - это свобода. Когда существуют очереди, прописка, широкий круг дефицита, становящийся ещё шире, глагол "достать", или у тебя просто нет денег, то понятия женщины не существует. Она становится невыносимой, как многочасовое стояние в очереди под "энным" номером. Она подпадает под этот разряд, она сама становится дефицитом. Потому нельзя говорить о женщине, если отсутствует, например, горячая вода. Таковы условия, в которых мы живем. В очереди нет выбора. Берут то, что дают. И если ты обходишь стороной очередь, то в итоге ты минуешь и женщину".

"Понимаю, - ухмылялся жующий "друг". - Но (он поднимал вертикально ложку) это уже какая-то идеология".

"Идеология, - выдавал ему закончивший трапезу Гостев, - в конкретном приложении есть тенденция желудка, а не ума".

На это ему можно было сослаться, если что. Если признать себя сбивчивым и непоследовательным. С плохим желудком сложно думать хорошо. И при таком однообразном питании, какое в столовой. Поневоле всякие мысли пойдут. Чем ещё отвлечься, чем себя занять в обеденный перерыв? А желудок у него иногда побаливал...

Но зубы у него тогда не болели. Они любили обнажаться в усмешке. Стоило "другу" заметить как-то на улице, когда они шли с работы следом за той самой Ниной Владимировной, обладательницей крутых бёдер, передвигающейся совсем уж как-то неловко, - как утка она переваливалась на морозе, ноги словно столбики, тут же складки фигуры, обтянутость непременная, - что она "между прочим, замужем" (это прозвучало вроде того - "тем не менее", "несмотря ни на что"), как Гостев через несколько минут молчания, сжимая паузу в необходимое почему-то продолжение, вдруг сказал по поводу маленького автобуса, преградившего им путь и боком как-то, неуверенно, с хрустом преодолевающего волнистые гребни льда, что и он "между прочим, тоже замужем". Они только молча переглянулись, совсем даже не спрашивая у себя: что это и откуда такое взялось. Они понимали друг друга, и если случались у них какие-то неразъяснённые моменты, то всегда знали в каком направлении им следует подыгрывать друг другу.

"Вы как два брата стали, - сказали им однажды. - У вас даже свитера одинаковые". Одинаковые? Разве? Гостев оглядывал себя - да нет, у "друга" чёрно-белый, а у него клетчатый какой-то, неопределённого цвета, где же тут братство? Совсем даже и нет ничего похожего.

"Тебе ещё бороду отпустить осталось". Но бороду он не собирался отпускать.

Потом кто-то выразился более определённо, имея в виду что-то своё: "Вы как двое влюблённых". Гостев вздрогнул. Это, вероятно, означало - всегда вместе. Тут речь уже была не о свитерах и бородах.

А "друга" как-то его начальник спросил: "Не понимаю, о чём это можно так долго разговаривать?" Это, вероятно, означало, что они и после обеда время прихватывали.

Возвращаясь от "замужнего автобуса" к морозным узорам на окнах столовой, Герде, Снеговику-почтовику, секретарше, "ёлке" - новому предлогу русского языка, - словом к продолжению разговора, Гостев подозревал в своём бородатом "друге" тайного насмешника. Но всё же говорил ему, тогда думая о другом:

- Знаешь, иногда чувствуешь себя комком глины, из которой кто-то должен вылепить чашку.

- Почему "кто-то"? - спрашивал "друг". - А ты сам?

- Нет, кто-то... Словно персонаж в чьих-то руках.

- Ну ладно... - соглашался "друг". - И какая же ты будешь чашка?

- Не знаю, ещё лепят.

- Что-то процесс затянулся, - замечал "друг".

- Глина такая, наверное, попалась, - говорил Гостев и, отвечая на вопрос подвижного и любознательного "друга", только что посолившего жиденький борщ, - "а как же с "ёлкой"? - выдавал то, что скорее всего от него ожидалось:

- Самое тягостное, что может быть, - это женщина, которая не понимает, что она не нужна.

Как двое влюблённых... Влюблённых во что? В слова.

С открытым сердцем, душа нараспашку, Гостев говорил и поднимался всё выше, как казалось ему, к звёздам, а там и холодно было, веяло оттуда сознанием того, что слишком высоко он полез, и если бы один, а то ведь со свидетелем, который, того гляди, и усмехнётся сейчас или потом необдуманному порыву Гостева.

Есть чего стесняться. Есть за что назвать себя неумелым, рохлей, "неудельным" - как сказала бы ему бабушка.

За "ёлку" хотя бы.

Много лишнего. Перед лицом свидетеля.

Он был для Гостева чем-то вроде случайного знакомого, с которым обязательно сходишься в какой-нибудь поездке. Говоришь с ним о чём-то. Живёшь в одном гостиничном номере. Вроде весело проводишь время. Обмениваешься адресами. Следуют обоюдные обещания созвониться, чтобы как-нибудь встретиться. Потом возвращаешься домой - и всё заканчивается. Никуда не пишешь, не звонишь...

Прошло... Как вода, затягиваемая в воронку....

"Словно с другой планеты".

Планеты. Понятия. Звёзды. А на самом-то деле ходил по краю тарелки...

Самые важные слова говорятся наедине с собой.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

СЕМЕЙНЫЙ КРУГ

Придя домой, Гостев не долго примеривался к светлому чувству свободы; оно его не оставило, оно было с ним несмотря ни на что, сейчас оно даже распирало его неясными возможностями, было их много или их совсем не было, это ему ещё предстояло выяснить, а пока что бабушка посылала его за хлебом, ведь в доме не было даже чёрствой корочки, так что возникал законный вопрос: а что же там вообще было, неужели-таки совсем ничего, пустые полки, пустой холодильник, голый стол? Да нет, в холодильнике кой-чего покамест водится, сказала бабушка, и стол не голый, скатертью застлан новой по случаю такого всемирного праздника, заявляла бабушка, прошаркав тапочками по коридору сразу до коврика перед дверью, на котором Гостев хотел было стряхнуть пыль с обуви. "Без хлеба не обойдёшься?" - строго спросил Гостев и выпрямился. - "Как же без хлеба-то? - рассудительно проговорила бабушка, сложив руки на животе. - Хлеб всему голова".

- Как ты? - громко спросил Гостев бабушку, закончив чтение письма.

- Что я? Я ничего, помаленьку... - сказала она.

- Как у нас, всё хорошо?

- А что плохого? Живём вроде ладно. Чего нам надо? Ты вот хлеба купи, и будет ещё лучше. А я пока письмо почитаю. - Она нацепила очки, взяла другой конверт. - От сестры.

Сам же Гостев - пока лишь гипсовая копия. Что-то общее с отцом в повадках (хлоп резинкой, хлоп!), в выражении глаз (очень хотелось её оттянуть), но не хватает твёрдости (дома трико, противясь соблазну, он не носил). Он ещё рос, и в росте обнаруживалось сходство. Он это замечал за собой (ему было неприятно) и старался ограничивать свои отношения с отцом. Поменьше разговоров. Поменьше выяснений точек зрения на различные явления жизни. Но разговоры случались. Глядя на экран телевизора, на то, как развесёлые, совершенно одинаковые девицы под музыку вскидывают ноги, опыт ставил перед юностью серьёзные вопросы. Отец спрашивал Гостева: "Как они тебе?" - "Неплохо", - отвечал покладистый сын. - "Неплохо", - передразнивал отец. - А что же ты сидишь?" Потом вздыхал и смачно щёлкал резинкой трико по животу.

Отец верил в газеты, мать - в холодильник. Продукты - её любимое слово.

Она не понимала, почему у отца такой интерес к газетам. Со стороны казалось, что он читает их потому, что на что-то надеется. Что-то должно произойти. Но ничего не происходило. Всё было хорошо. Плохо было там, где газет этих не читали. Если бы ещё и она заинтересовалась ими, то для неё это означало бы обратное: ни во что не верить. Расстаться с надеждами.

И откуда бы им взяться? - думал Гостев, вскрывая домашние покровы. Люди желают обманываться. Время переписывает их желания под копирку. Все хотят чувствовать. Чувствовать - значит жить. Любви давно не было, была семья и обоюдная усталость от возраста. Нажитое иногда заставляло чувствовать. На вопрос: "Ну как там, скоро?" - в иные беспросветные минуты следовал ответ: "Да я уже живу на кухне!" Бывало и пожёстче. Тогда бабушка говорила внуку, черпая из народного кладезя: "Лаются друг на дружку, как чёрт на петрушку!"

И всё же, несмотря на отдельные неурядицы, мать являлась сторонницей семейного крута. Она была его деятельным центром, который обеспечивал членов круга (хлоп резинкой, хлоп!) продуктами питания.

Итак, продукты. Поиски съестного - именно так, а не иначе, если принять во внимание очереди и толкотню в магазинах, после посещения которых любого вышедшего оттуда спроси, что он там увидел, что купил, и он ответит, привычно махнув рукой, словно расписываясь в совершенной бесцельности подобных визитов: а-а... ничего.

У неё были обширные знакомства в торговой сфере, и поэтому перед отъездом в Африку она позаботилась о сыне, подумав, что же он будет есть, когда один останется, да хотя бы и с бабушкой, ведь надо же где-то ему будет доставать, а где он достанет и что? Самое главное, где? Так просто пойдёт в магазин... ну и? Что он там купит? Консервы? Пачку печенья? Что ещё такого очень полезного для молодого растущего организма сможет он приобрести? Плавленый сырок? Она оставила ему записки, в которых обращалась к "милым" Тоне, Ирине Константиновне, Тамаре Петровне, Степану Борисовичу и прочим с просьбой обеспечить "моего сына тем, что у вас имеется в данный момент по ассортименту".

По ним он должен был первый раз заявиться и познакомиться. Вроде как пароль. Потом он уже ходил без записок. Он знал, например, что колбасу более-менее приемлемую можно будет взять у Тони, а насчёт овощей лучше всего обратиться к Степану Борисовичу. Исчезло вдруг из продажи подсолнечное масло? Пожалуйста. Это к Тамаре Петровне. Сладенького захотелось? Ирина Константиновна который год на сладком сидит.

Он купил план города и, как полководец отмечает флажками взятие стратегически важных пунктов, так и он помечал расположение магазинов, пользование которыми означало для него выход на оперативный простор жизни.

"Ну конечно", - соглашался Гостев.

"Ясное дело", - замечал Гостев.

Она путала слова. Вспомнила как-то, что были такие конфеты "лампасеи", с ярмарки привозили. Гостев долго не мог понять, что это она так монпасье называет. Спрашивал: может быть, лампочки? "Что я, глупая? - обижалась она. - Нешто лампочки едят?" Вместо "миксер" она говорила "Никсон". Вместо "микробы" - "никробы". В годы войны, в оккупацию, это ей чуть не стоило жизни. Сказанное невнятно и почти в одно слово пришедшему в гости родственнику: "Здравствуй, кум Аниська", было воспринято случившимся рядом немцем как "коммунистка", после чего и ей и злополучному куму Анисиму пришлось довольно долго объясняться под нацеленным на них стволом автомата.

Её волновали события в мире. Она переживала, что "мириканцы" могут "пустить атом". Вспоминала историю: "Наши тоже атом взрывали. Ещё Курчатов. Раз узнали, что Америка готовит, так тоже взорвали иде-то далеко".

Её речь была пересыпана прибаутками по всякому поводу, а то и без повода, - так, чтобы себя поддержать да внука повеселить за едой. "Ешь, кума! - Ложки нема". "Ешь, пока рот свеж, а как завянет, ничего туда не заглянет!" "Ешь борщ - губы не морщь!" Так оно вроде и вкуснее было. Некоторые слова Гостев впервые от неё услышал. О значении многих он, уже подхватив её интонацию, сразу догадывался. Как-то раз после обеда она спросила его: "Ну как, курсачок подзаправил?" - и он понял, что речь идёт о его желудке. Когда же он взялся за веник, чтобы подмести пол (перед этим она сказала, обмахиваясь фартуком: "Фу ты, уморилась, так борща насадилась!"), ему бабушкой было замечено: "Ты под столом тоже посунься". - "Что, что?" - переспросил Гостев. - "Посунься". - "Да таких слов нет!" - "Как же... Телевизор есть. Всё смотрите, смотрите. Нет чтобы убраться по дому". - "Да тут мусора нет никакого!" - "Ну да, нет... А начнёшь месть - и есть".

Она экономила электроэнергию. Сидя одна в кромешной темноте комнаты, она так объясняла вошедшим свои бережливые действия, указывая на вспыхнувшую затем лампочку: "Свет дюже видный - глаза ломит".

О чём бы она ни рассказывала, всё касалось прошлого. Оно не то что было когда-то и теперь оживало в её голове, оно и не умирало, оно просто было перед ней всегда в настоящем, как на ладони разворачивалось, в пространстве обжитом и удобном. Там можно было отведать пампушек с чесноком, которые приготовила одна заезжая хохлушка. Послушать, как поют вербовщики: "У Ельца, у Ельца мы подвыпили винца, а у Манютки у глухой закусили требухой!" - Виктор Иваныч у них главным был, шебутной такой, память вот по себе оставил. А для Гостева это была чужая память, правда не очень назойливая, такой лёгкий шелест, переливы колокольчиков и касания невидимых крыльев, ведь не знал он ни Федю Агапова, ни Арину Сапожок, ни тем более неведомо чем прославившегося Шкалика. Они бродили где-то рядом, лузгая подсолнухи, свободно перешагивая завалы бабушкиной памяти; расходились и распоясывались, так что не мешало бы иной раз и приструнить их. Он чувствовал это каждый день, когда встречался с бабушкой. Их видела она, не он. До поры до времени они прятались в её глазах, глядя в которые приятно всё же было сознавать Гостеву, что всё у них вдвоём с бабушкой складывается пока что неплохо, с голоду они не умирают, питаясь, как она выражалась, всеми возможностями, что они доверяют друг другу и нет нужды ей приглядывать за ним, это пусть товарищи жильцы приглядывают за жильцами, может быть, без этого никак нельзя обойтись, иначе в подъезде не будет чистоты и порядка, а у них никаких безобразий, никакой бесхозяйственности не наблюдается, да и вряд ли они возможны в обстановке такого согласия, и, даст Бог, так же чинно и славно пройдёт время до самого возвращения таких родных, таких далёких африканцев, которые с каждой полученной весточкой от них почему-то отодвигались всё дальше и дальше.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

О ТОМ, ЧТО, СТРАДАЯ, РАСХОДУЕШЬ СЕБЯ НА ВЫМЫСЕЛ

Но вот что было с Гостевым, когда он отправился за хлебом.

Так сразу он его не купил. Пришлось ему походить. Магазин, который он обычно посещал, встретил его пустыми полками. Тоже как обычно. Хлеба ещё не завозили, ждали к вечеру. Знакомая была история. Особенно в праздничный день. Мать называла этот магазин "уродским". Отец же, когда его очень уж донимали семейными продовольственными проблемами (словно они его не касались) выражался весьма расплывчато (конечно же щёлкая резинкой): "Когда же вы наедитесь!" А бабушка молчала, она была терпелива, её жизнь приучила.

Пришлось Гостеву не только походить, но и поездить. Следующий магазин был через три автобусные остановки. Район у них был такой "удачный". Тоже "уродский", по словам матери.

Шумно; автомобильные выхлопы, суета. Смотришь уже не под ноги и не в лица встречных, смотришь вообще куда-то, так что если остановиться неожиданно и спросить себя: где только что проходил, что сейчас видел? - не ответишь. Не шёл ты, не видел... Так, несло куда-то...

Светофор дразнил и водителей и пешеходов. Снова зажёгся красный. Гостев, разумеется, остался стоять. Только смельчак, пускай таким безоглядным образом, на авось да небось, шаляй-валяй, была не была, где наша ни пропадала, да вплавь по порожистой реке, камнем вниз с крыши, без парашюта и вёсел, руля и ветрил, ласт и маски, но всё же ринулся к тому берегу, и был остановлен топтавшимися за спиной Гостева, пережидающими голосами: "Бе-е-е!.."

А дорога снова оккупирована скоростью. Скорость - превыше всего! Быстрое мелькание асфальта. Он скатывается лентой под колёса, он разбегается в стороны. Все - в сторону! Прочь с дороги! Колесо изобрело человека! Он стоит на тротуаре. Он боится ревущего движения.

Опять красный свет. Или бык. Или ещё что-то, теперь уже не разобрать, и только герой может на него пойти, а всем остальным СТОЯТЬ НА МЕСТЕ!!! Дышать не глубоко, носом, чуть задерживая дыхание, не пропуская в себя уличный чад, дым, пыль, газы, запахи, придерживая в себе маленького, низкорослого конька раздражения, чтобы не дать ему вырваться на волю. Вот-вот он начнёт бить копытами, хрипеть и грызть удила. Ну-ну, спокойнее! Скоро пойдём, скоро все пойдут.

Те, кто выруливал слева, кто судорожно сжимал руль, словно забыли, что они тоже бывают пешеходами, да и зачем им помнить об этом презренном племени? Они околёсились. Они на колёсах и, стало быть, на коне, не на том низкорослом, что злобно фыркает внутри иного неудачника, завидуя прогрессу движения, а на воплощении всего лучшего, что присуще пониманию быстроты, удобства и выгоды.

Очень согбенная старушка. Очень случайные мысли. Не стихотворение, не закон. А вдруг он ошибается? Берёшь, например, энциклопедию, раскрываешь на слове "нравственность" и читаешь: смотри "мораль".

Она напомнила ему бабушку. Кажется, только вчера он заметил ей, сидя на кухне: "Это что, хлеб уже юзом пошёл?" - "Каким юзом?" - удивилась она. - "Да посмотри, весь в плесени!" - "Ну а больше нет никакого, - развела она руками. - Соскобли ножом". - "Ха-ха, соскобли... - засмеялся он. - А потом на погост понесут".

Но вот одна маленькая девочка, совсем рядом с Гостевым, болтая ножками на коленях у мамы, беззаботно пропела: "Мы едем, едем, едем в далёкие края, хорошие соседи, весёлые друзья!" - и он ей не поверил. Не мог он этого ни спеть, ни подумать.

Жарко было, душно. В приоткрытое окно влетал не свежий воздух, а пыль вперемешку с уличным шумом и выхлопами всё тех же автобусов, другого транспорта. Гонки. Ралли.

Девочка, мотая косичками, снова завелась: "Мы едем, едем, едем..." "Куда? Куда мы едем?" - подумал Гостев. Он отметил что-то болезненное в её лице. Да мы все тут больные, решил он, у меня вон целый континент болен.

Гостев знавал в детстве одного парня, который специально собирал закомпостированные абонементы со всех имеющихся на маршрутах троллейбусов (их в городе было меньше, нежели автобусов). Тогда, зная номер троллейбуса и то, какой абонемент ему соответствует, он мог больше не платить, если, конечно, не поставят компостеры с новым узором дырочек. Скажем, сев в троллейбус с бортовым номером 187, он, порывшись в своём каталоге (поговаривали, что у него такой имелся), вытаскивал соответствующий данному номеру, вечный, никогда не стареющий закомпостированный абонемент и ехал очень даже спокойно, не волнуясь и не оглядываясь по сторонам в поисках вершителей скорого суда.

Сам Гостев проезда так и не оплатил.

Принято почему-то считать, что большинство "зайцев" составляет молодёжь, но это ошибочное мнение. Среди них попадаются и люди в возрасте, по внешнему виду которых можно с уверенностью сказать, что это вполне добропорядочные граждане. Безбилетники рискуют не ради экономии. Одни считают, что просто не обязаны платить, - не за что; напротив, им бы должны были выплачивать компенсацию за езду в "таких" условиях. Другие просто стараются как можно меньше платить вообще за что-либо, кроме самой крайней необходимости. Гостев не платил по лени.

"Мы едем, едем, едем..."

Снова остановка. Кто-то вздыхает за спиной Гостева: "Как в Африке", и он отвлекается. Поворачивает голову в сторону выхода. Кто бы это мог сказать? Шедший за ним по пустыне... Он? Посмотреть бы на него. Нет ничего проще, пожалуйста, - как бы с самой земли, с четверенек, вскарабкивались в автобус, поддерживая и одновременно отталкивая друг друга, Витюшка и Ага, более мертвецкие, чем живые когда-то, так что все потеснились, освобождая им проход. Как две слепые, вынырнувшие из тумана собаки, с какого-то невероятного Крыма приехавшие, отдыха затяжного и беспробудного. "Идиоты!" - подумал Гостев, вглядываясь в их внезапно загорелые лица. Как они здесь оказались? А где Шестигранник?.. Ему сразу же захотелось выйти. "Только бы не встретиться с ними взглядом". Но он совершенно напрасно беспокоился. Они вроде бы были здесь, и в то же время их здесь не было... Ага пробрался к сиденью, на котором сидела девушка, и, настойчиво задыхаясь в заикастых подступах, проваливаясь голосом и снова взлетая, внезапно разговорился: "Что ж ты здесь с-с-сидишь-то ... а?.. Тебя же до-ма м-м-м... ать ждёт!" Девушка смутилась и встала. Все опешили. А Гостев изумился его неожиданному красноречию, и ему стало стыдно, он отвернулся.

Витюшка покачивался у дверей. Сейчас он был похож на только что проснувшегося верблюда, немного ошалевшего от жары и чуждой ему обстановки. Лицо глупо-удивленное, какое-то осевшее. Одинокий всадник. Худая, спотыкающаяся лошадь. "Передайте, пожалуйста, на..." - попытались было обратиться к нему, но вовремя отступились. "Куда там, - подумал Гостев, - он же ничего не соображает", - и подивился его взгляду, смурному, опустошённому, устремленному в безбрежную пустыню; да, перед ним расстилалась пустыня, отражение которой в его глазах было похоже на тихое, но очень веское сумасшествие, сопряжённое с тем зноем, что пылал внутри его организма и выступал через поры лица змеисто-багровыми переливами.

"Так это... нам выходить пора!" - оживился вдруг Ага.

"Ага", - кивнул Витюшка и тяжёлым, незрячим плечом потащил за собой растерявшегося Гостева.

Они оказались в дверях. Сверху, уверенно задирая ногу, шагнул Ага. Автобус остановился, и Гостев, чтобы не выпасть на улицу, обеими руками ухватился за... две бутылки, горлышки которых торчали из вместительных карманов его неизменной робы.

Он устоял, а Витюшка и Ага, так и не узнав его, и более того, не обратив на него никакого внимания, вошли в жаркую полосу дня и, потихоньку разламываясь на отдельные части, исчезли в облаке угара, которое опустилось им на головы.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

БЛАГОДАРЮ ВАС, МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК!

Свежий хлеб в руке. Горячая мягкость проминается и почти сближает два давящих на неё пальца. Повезло. То-то бабушка обрадуется. Она знает, она помнит, чему ей радоваться в этой жизни. Мягкости и теплу, хорошей погоде и ещё чтобы "мирно было". А в душе у Гостева мира нет, не мягкая она, а острая, ершистая, своими руками её не пригладить, могли бы одни стать близкими в этот день, да не объявились; к тому же горячая (это не то тепло), как выжженная саванна - или пампасы? Теперь не важно, кто их разберёт? В общем, вытоптали её бесчисленные стада - ни буйволов, ни антилоп, ни слонов и жирафов, - пасущиеся в заранее пустом времени, потому что тратится оно на то, что совсем легко должно бы быть приобретено.

Как они его утомили! Сколько лишнего для сущей простоты! И встречи, аккуратно, словно ножом срезающие с Гостева тонкие пласты его слабой уверенности в собственном существовании. Одно расстройство. Здоровье, при его отсутствии, может стать такой же философской категорией, как стыд или страх. Страх - излишне сильное выражение, его крепость настоена на неведомых травах, по которым не пришлось побродить босиком; оно расползается как маленькое пятнышко преувеличения и разжигает эмоции. Но как же стыд? А человек, наверное, и произошёл от стыда - кому-то стало стыдно и появились люди. Миллионы их совершают поступки, и сердца у них есть, а в них отвага, в голове - цель, в ногах - стремление, всех охватывает движение, потребность излиться и насытиться...

Быть спокойнее. Идти быстрее. Избегать вредного влияния. Просто избегать. Вертеть по сторонам головой и довертеться: улица выхватывает из толпы и подводит к Гостеву персонажа, явно преуспевшего на её поприще, - позвольте, мол, вам представить начальника вашего, Шкловского Льва Александровича, хоть сегодня с утра вы уже виделись с ним и прекрасно знаете его, даже в таком виде вы не спутаете его ни с кем.

Бредёт, пошатываясь, сбиваясь с шага, с наезженной колеи, словно "тпру-ру" про себя и тут же "но-о", совсем в другую сторону, как конь, запряжённый в повозку с грузом (рогожей прикрыт, не видать, что там), только груз этот где-то в нём самом, на плечах угнездился, себя он тащит вперёд, вздувая жилы на раскрасневшемся лбу, - седая прядь упала и пролегла по нему мокрой отметкой, конечно, жарко. Упарился.

Не успел Гостев дух перевести, как почувствовал, что его тянут за рукав. Он обернулся и увидел невысокого запыхавшегося мужчину. Очень замусоленный был гражданин. Сразу видно, приезжий, а то ещё что-нибудь похуже. Колкие островки небритости по щекам и шее. Лицо пропавшей желтизны, той лекарственной желтизны с коричневатым оттенком, что пропитывает пузырёк с таблетками, которые уже не вернут лицу цвет здоровья. В телогрейке и чёрной, заношенной ушанке. Похожий на ходока. В тяжёлых кирзовых сапогах. Он спросил: "Где тут можно?.." - и выразительно щёлкнул по кадыку. "Не знаю..." - сглотнул растерявшийся Гостев. Ходок взглянул, прищурившись, мимо Гостева, поверх городских крыш - в глазах жажда, долгий пыльный путь, желанное всё дальше, где-то там ещё впереди можно попытать ему счастья. "Эх!" - вздохнул он в сердцах и двинулся по прочерченной угнетённым взглядом дороге. "Тоже Сахара", - то ли пробормотал, то ли подумал Гостев. Что-то тут для него было знакомое; наверное, пыль на лицах таких вот щелкунчиков по горлу. Неожиданно вспомнил: перебинтованные, грязные пальцы, зажавшие мятую папиросу. Это было недавно. Такой же точно тип остановил его на улице и попросил двадцать копеек. В больничку, говорил, еду. Не в больницу, госпиталь, поликлинику или медпункт, а именно так: в больничку, - пряча глаза, шмыгая носом. Гостев отчего-то смутился и полез в карман за монетой. В больничку, твердил нуждающийся, в больничку еду. А не он ли это? Вылечился и теперь иного жаждет?

Какие подробности... Никогда Гостев его больше не увидит (ну а вдруг? - толкнулось в нём, и потом: зачем это "вдруг"?), а вот, однако, зачем-то он ему попался, так чтобы отметиться на его пути, как, впрочем, и следующий представитель загадочных уличных кругов.

Рука Гостева застряла в узком кармане брюк, но всё-таки он вытащил монету и мельком взглянул на неё, - нет, не угадал, - это было пятнадцать копеек. Досада его взяла, но всё же пришлось ему сунуть их в руку квалифицированному страннику, мужчине, жестянщику. А тот чувствительно приподнял левую бровь и, делая поклон, говорил уже в спину Гостеву: "Благодарю вас, молодой человек. Только благодарю". Гостев быстро уходил. Не оглядывался.

Об лица встречных прохожих стирался его взгляд. Случай тыкался в него слепой равнодушной мордой, оставляя следы чёткие, но необъяснённые. Надоело. Сил больше никаких нету. Слишком много случайных встреч для одного дня. Почему к нему так липнут? Знак, что ли, какой на нём начертан тайный, или, как в сказке, у него во лбу звезда горит и на её призывный свет они тянутся? Или предположить ему, что тут, может быть, рыбак рыбака видит издалека, и потому случайные волны, окатывая его с ног до головы, делают его притягательным для обращений к нему совершенно незнакомых людей, для их просьб, а затем и настойчивых требований, в результате чего с его стороны выходят уступки, сомнения иногда переходят в слабые попытки сопротивления и тогда выглядят, как худшее из оскорблений (на него так надеялись!), прихватывая целый поток обвинений: неверность, предательство, свернул на полпути, отказался - всё это подходит к нему, всё это может так и быть, он просто уверен в этом. Его могут о чём угодно попросить, главное, чтобы с улыбчивым стеснением, одновременно нисколько не сомневаясь в своей правоте, и он не сумеет отказать, он будет постепенно сползать к соглашению: я? меня? разве? возможно, ладно, хорошо, точно, замётано, железно... Вот так.

Если против тебя что-то одно, то это одно со временем станет против тебя всем.

У него нет к себе уважения. Уважать себя - значит отказывать другим. Того, кем пользуются, того не уважают. Гостев вдруг подумал, что его использует ГОРОД в своих каких-то непонятных целях, а может быть - о ужас! - и совершенно бесцельно.

Есть у города масштаб, размеры. Но как мелок он, мал. Он похож на скамейку, на которой всем хватило места, всех знаешь в лицо, сидишь посередине и сутуло жмёшься от плотного соседства.

Гостев глубже. Сколько их, таких прохожих? Что же теперь, на каждого он готов обратить внимание и потупить взор?

Нет, он не идиот.

Шарканье подошв по асфальту, цокот каблучков навели его на мысль, что из таких людей, как он, складываются минуты. Часы складываются ещё из чего-нибудь. О дне нельзя сказать ничего определённого. Неделя создана для оправдания работы, увязки графика, привязки к местности и обрывается с листком календаря. Месяц выложен днями, как кафельной плиткой. Секунды-Гостева там не найдёшь. Год - понятие космическое. Пустыня, тайга, город.

Всем правят закономерности безликой математики. Всем случайным встречам он обязан включению себя в систему статистики, которая относится не к собственно человеку, а к его роли в предлагаемых обстоятельствах, потому и не публикуется, так как выходит не совсем радужной или даже никакой не выходит.

Всё может быть... Пока что он идёт по улице. Но вот два раза его толкнут, наступят на ногу, заденут локтем, на третий раз он упадёт, сам он не встанет, его не поднимут, перешагнут пару раз, потом наступят, потом ещё, смелее, и он станет расхожим звуком, шарканьем подошв об асфальт, впечатается, затеряется в зёрнах щебня.

Впрочем, не скамейка... Ларису-то я не встретил. Я, тот, что был прежде, закончился, остался в прошлом году, в институтских стенах. Она - тоже. Если мы встретимся, то не узнаем в нас тех, прежних. Она совершенно другая. Наверное, хуже. Нет, не то, - незнакомей. Может быть, её никогда и не было. Я себе это всё придумал, сболтнул что-то лишнее, нафантазировал. Она назовёт своё имя, предъявит паспорт. Правда ли всё это? Поедем к ней домой. С родителями познакомит, квартиру покажет. Её ли всё это? А у меня? То же самое. Ещё хуже: заполняешь анкету, вписываешь своё имя, смотришь на него, шёпотом про себя проговариваешь, вслух говоришь, раздельно, громко и всё больше убеждаешься, что совершенно не знаешь этого человека. Чем громче, тем незнакомей. Ко мне это не имеет никакого отношения! Это не я! Вы ошиблись! И веду я себя в соответствии с... Словно обращаются не ко мне, а к доверенному лицу того, к кому думали, что обращаются. "Ну, хорошо, вы мне говорите, я вас выслушаю и ему передам". Одолжение. Замечают ли мою роль и меня, неловкого в этой роли?

Гостев - уморившийся, Гостев - спёкшийся на солнце. Медуза. Книга. Ветер, перелистывающий её страницы...

Тут он запнулся, дорогу ему перебегали две девушки-подружки. Взявшись за руки. Такие одинаковые. Смех, волосы и ноги - так это всё перед ним мелькнуло, без подробностей, тем же ветром захлопывая страницы только что было раскрытой книги.

"Эх!" - вырвалось в нём что-то несказанное и даже склонило голову.

И потом это "эх!" пыхнуло, отдаваясь по автобусу, когда тот осел под тяжестью пассажиров, ведь там было очень много голов, очень вёртких и неподвижных, и среди них одна особенно неподвижная голова Гостева, тем не менее очень спешащего домой.

И наконец, ещё одно "эх!", на этот раз последнее, выдохнула бабушка, когда взяла в руки хлеб, тронула его мягкими подушечками пальцев, - удовлетворённо, памятливо, словно откачивая сохранённое тепло в прямо-таки кричащие вены своих причудливых рук.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ПО ПОВОДУ СЫНА

Жарко. Снял рубашку, штаны... Всё снял. В одних трусах остался, по-домашнему.

- Где ж ты был так долго? - спросила бабушка.

- Где был... Гулял... Шпацирен...

Вздохнул. Только-только присел на кухне - а-а! хорошо тут, ветерок из-за солнечной шторки такой ласковый, такой прохладный струился! - как она с письмом в руках к нему прошаркала.

- Вот. Сестра пишет... Вот пишет, что внук их Василий в город к вам приедет.

- К кому - "к вам"? - спросил Гостев. Тарелку взял, ложку.

- Ну, к вам!

- А ты кто? Ты не с нами?

Хлеб никак не мог найти. Где ж ты, хлебушек?

- Я?

- Ну да... Почему "к вам", а не "к нам"?

Нашёлся...

- Не-е... Я тут так... с боку припёка. Квартира-то ваша!

- Угу... А чего приедет-то?

- Ну так ведь учиться, так что ли... Поступать вроде... А ей вот, сестре, лекарство какое-то надо... Куда это я очки подевала?

Впрочем, не "подевала" она сказала, а "запсила". Но очков всё равно не нашла - ни в кармане фартука, ни на холодильнике.

- Как же оно называется? Профан что ли?

- Как-как? - удивился Гостев.

- Не-е...

- Левомицитин?

- Не то.

- Калия оротат? - Пошёл перебирать, обгладывая куриную ножку. Можно и посолить. Даже нужно. - Кола Брюньон?

- Не, не помню... Всё, капут. - Она развела руками. - Да ты потом почитаешь!

- Ладно, - сказал он, целую гору еды разворачивая нетерпеливой вилкой, ложкой, рукой. Хорошо ему кушалось, плотно. Столько тут всего было понастроено, ладно так, по-бабушкиному, в таких слюноотделительных сочетаниях перемешано! Сначала борщ, который "губы не морщь", потом курица с золотистой, хрустящей, поджарившейся корочкой, рис крупный, белой горкой уложенный, а сверху зелёным горошком присыпанный, лучок тут же зелёными стрелками вытянулся, и к ним ещё, отрезая то пластичек сыра, то дрездочку огурчика, в конце концов, компотом сладким запивая из сухофруктов, там яблоки, груши, и - вот те раз! - пирожное под завязку. Очень даже славно. Внук аж запыхался.

- Ну что, выпьем? - предложил он, вытирая губы. - Где же кружка?

- Зачем?

Сердцу было не то что бы не весело, а как-то жалко предыдущего потраченного времени, искало оно не лёгкого, бесшабашного выхода, а входа в некий интимный утолок, который был бы для Гостева приятным и спокойным ложем. Где искать его? Куда обратить свой взор? В книгу. В книгу? Разумеется. Это могла быть его комната, там можно отлежаться два дня: сегодня и завтра, а потом на работу снова.

Кружка не кружка, а рюмашку самую малую Гостев на себя принял ради праздника. Бабушка не стала. "Крепкая. Голова от неё будет болеть". Ушла к себе. Но водка оказалась мягкой. Ещё раз Гостев прищемил себе горло то ли тридцатью, то ли пятьюдесятью граммами той самой, что горькой должна быть. И тут бабушка вернулась.

- Да вот ещё что... Звонили!

Гостев обернулся.

Она стояла в глубине коридора, не дойдя до дверей кухни, взявшись одной рукой за ручку двери в ванную, а другую подняв, и словно грозила ему пальцем, с хитрым выражением лица, в котором прочитывались и интересная новость для Гостева и некоторое ему предостережение.

- Зво-ни-ли! - сообщила торжественно.

- Что - "звонили"? - не понял Гостев.

- Я не знаю, что звонили, а только сказали, что по поводу, говорят, его сына.

- Какого сына?

- Вот не пойму. - Она ладошкой провела от полуоткрытого рта к подбородку, собрав её в горсть. - Если Петра Трофимовича сына, то это тебя, значит?

- Голос чей? Мужской, женский?

- А кто их теперь разберёт? Так одеваться стали. Все одинаковые.

- Я же про голос спрашиваю!

- А хоть и про голос. Иной раз с таким крокодилом разговариваешь...

- Ладно, - прервал её Гостев. - Сколько их было?

- Кого? - удивилась она.

- Ну кто "звонили"?

- Один и был.

- А говоришь "звонили"...

- Ну да. Нешто я уже не соображаю ничего? - обиделась она. - Не приходили же, а звонили. По поводу, говорит, его сына... А что такое "по поводу"? Поди разбери!

- Так... - Гостев нахмурился. Замолчал, глядя в пол... Чистый пол, не соринки.

- Ничего я не понял, давай сначала.

- Вот осёл бестолковый! Я же говорю тебе...

- Ну?.. - Он напрягся. Ухо - одно, большое, с длинными хлопающими ресницами.

- Звонил ктой-то по поводу, говорит, его сына...

- Значит, всё-таки сына.

- Да, говорит, его сына.

- Чьего сына? - потянулся к ней Гостев.

- Вот те раз! - удивилась она. - А кто ж его знает? Может, твоего!

- Моего?

- Ну а если не Петра Трофимовича сына, то что тогда получается? - Она развела руками.

- Какого Петра Трофимовича? - тупо переспросил Гостев.

- Осёл, точный осёл, - сказала бабушка. - Так отца твоего!

- А сын у кого?

- Так у него и сын!

- Ну... - медленно соображал Гостев. - Сын у него. А чего к нам-то звонили?

- Кто?!

- Ну кто "звонили"? Или один "звонил"?

- Да кто их знает? Может, и двое их было, рядом ещё один стоял?

Создавалось впечатление, что она словно что-то недоговаривала, зная несколько больше, но вот только что именно она знала, этого она сказать не могла, никак она не ухватывала настойчивые расспросы внука и путалась ещё больше, чем положено было такому непонятному случаю.

- Так кто же всё-таки звонил? - спросил потяжелевший в лице Гостев.

- Ну хватит! - заявила она.

- Непонятно.

- Как малому ребёнку ему объясняешь!

- Я теперь весь вечер не успокоюсь.

- Одно и то же, одно и то же!

- Меня аж трясёт всего!

- Сидишь голый - вот тебя и трясёт! Оденься!

- Не зима ведь... Какого-то сына у нас ищут, повод придумывают... Зачем?

- Сам теперь снимай трубку! Жила без телефона всю жизнь и горя не знала!

- Что же они хотели? Кто дал им повод?

- Ты у меня спрашиваешь?! Щас как пякну!

- Не к лицу, не к лицу ветерану колхозного движения прикладывать руки не по назначению...

На том они и разошлись. Но что ей было так на него сердиться, Гостев никак не мог понять. Ему бы тут больше недоумевать и вопрошать. Что за таинственный звонок? Что за сын такой да ещё и по поводу? Он попытался всё это обдумать у себя в комнате. Кому-то что-то было нужно, рассуждал он. Взяли и позвонили. Ошиблись? Вряд ли. Всё же Петра Трофимовича - "по поводу, говорят, его сына". Неизвестные "они". Набирали номер, крутили диск, накручивали причину для будущего беспокойства. Откашливались. Дышали в трубку в два спешащих выдвинуть повод рта. Несколько неуверенно начали, потом, по ходу, обретая силу. "Сына вашего... по поводу." Так, стало быть, её сына? Так выходит? Всё равно, выходит, Пётр Трофимович. Вот и смекай! Она - мать ему, он - сын. Вот оно что! Или никаких "вот". Крик "эврика!" в продырявленной ванне. Вдруг тут не просто всё? А вдруг тут смысл заложен неугаданный?

Гостев пребывал в некотором замешательстве, которое его самого очень удивило. Мелочь же, безделица, вроде резанувшего слух ругательства, ребром упавшего в толпу, лёгкого камешка, выскочившего из-под колёс проехавшей мимо машины и задевшего по ноге; не споткнулся, не упал, ухо не в крови, не больно, нет, но неожиданно, как звук резко хлопнувшей двери, а ты сидел рядом и был свидетелем скандала, ещё когда дверь была распахнута и ты был, значит, скрыт за ней, но теперь разозлённый уходящий вбил её в стену, открыв тебя, и волна от его удара окрасила твоё лицо в красный цвет неловкой причастности, все присутствовавшие это так и поняли, они поняли правильно и в соответствии со своим правильным зрением и довершением общей картины скандала посмотрели вначале на дверь, потом на тебя, окрашенного не такой краской как они. Ты и безобразно громкая дверь - одно и то же. Вы с ней хорошо спелись, вы одного поля ягода, вас водой не разольёшь. Что ещё?

Гостев оглянулся и упёрся взглядом в стену, которая ничего собой не представляла, не было в ней ни осуждения, ни повода для... Вообще в его комнате не было ничего такого, что сразу готово было бы броситься в глаза и выцарапать их своей крикливой пестротой; ровно всё, вполне достойно для нормального человеческого существования, как он его себе мыслил, - тахта, стол, стул, книжные полки, покрытые пылью, хотя какая там пыль, так, словно однажды девочка Пылька взмахнула своими буйными юбками и оставила по себе лёгкий, блестящий след, и ещё неясный, требующий домысла пейзаж на стене висел: что-то тёмное, светлого немного, кажется, водоросли, якобы деревья, а в голове другие мысли, там каша, сваренная неизвестными руками, наверчивающими телефонный диск ради зловредного удовольствия, а в комнате разрастается тревога, приобретающая всё более чёткие очертания вроде бы по-пустому нагловатых лиц, но тем не менее интересующихся: "Ну каково тебе, Гостев, а?" Как же, оказывается, легко его смутить! Мнительность - самая слабая нитка для пошива и прочной одежды, и крепкого характера. Словно чужие намёки и собственные сомнения вслепую вышли поохотиться за ним. Сошлись и попали. Думай теперь, соображай, разгадывай кроссворд, заполняй пустые клеточки взятыми наугад словами, именами... Стоп.

Но кто и зачем?

Он подумал: они. Потом: их работа. И ещё точнее: его работа. Его место работы - длинная череда подборов и равнозначных тыканий. А вдруг? В самом деле, ведь было же непонятное что-то во взглядах Шкловского, а? Так, он?

Глупость. Он и... Да нет. Я же не идиот, подумал Гостев, и вздохнул... Выдох был озабоченный, он разваливал и без того шаткую конструкцию дня.

Ну кто, кто ещё знает о его существовании?

А может быть, он в чём-то замешан?

Гостева обнимало явно обознавшееся (конечно же!) чувство вины, на него пытались надеть одежду не по размеру, словно натворил он неблаговидных дел, - почти неприличный текст, набранный мелким шрифтом в сноске, каким-то образом миновавший цензуру, а в сноске-то этой, чёрт бы её побрал, всё и дело, в ней-то весь фокус, повод для осуждения, оттуда взгляды укоризненные и насмешливые на Гостева выставятся, оттуда вдруг взяло и прозвонило ему прошлое.

Он вспомнил утреннюю встречу, наведённую в чёрно-белых тонах: свитер, борода, лицо, улыбка, не совсем точно, упрощённо, но так вот отметилось ему небрежным, первомайским отзвуком, в котором таились способности вышутить и подначить.

Вот и подобрался он к тому, кто вполне мог бы часа через два после нечаянной встречи звякнуть не просто так, а с чрезвычайной заботой о негативном воздействии, - действительно, по поводу.

Закавыченного друга звали Лёшей, но никогда Гостев не называл его по имени, как и он Гостева Юрой. Стояла между ними какая-то грань, тонкая перегородочка, переступить которую означало бы выйти на совсем иную степень участия и настоящей доверительности, предполагавшую вовсе не усталую иронию и язвительный комментарий без повода и по поводу, ставивший их самих в положение каких-то безымянных фигур, так что лучшим обращением у них друг к другу было: "эй!" или "послушай!" Вот этим самым "эем" они, опуская имена и клички, довольствовались и держались на расстоянии, достаточном для обоюдных растяжек губ в виде посвящённых улыбок и ещё насмешливого шёпота.

Он, он, он - простучали пальцы по отложенному (увы!) роману. Кто же ещё?

Собирались познакомиться. Встреча с одинокими женщинами. Первый опыт Гостева. Когда же это было, а?..

Ай да сноска к основному тексту! Ведь жизнь Гостева для него же - как книга, основной текст которой читаешь каждый день. Всё остальное - сноски. И вдруг Гостев стал сноской к тексту женщин по поводу его сына.

Значит, сын. Настоящий. Его сын. Гостев-младший - сын Гостева-старшего, внук Гостева ст. ст. (совсем старшего).

Где ты, отец?

Он (нет, не отец, - Гостев) заходил по комнате. Три шага до двери и обратно, на четвёртом шаге натыкаясь на кресло, стоящее у окна.

Ну? Может быть такое?

У окна. Под окном: две женщины... настоящих... о чём-то мило беседовали. Сумки в руках. Яблоки в сумках. Настоящие, с дерева. И серьёзные, как слова. Зелёные.

Праздник...

Идиотизм... Настоящему мужчине Гостеву теперь не до книги. Её оседлала неутомимая, но равнодушная к самому тексту Пылька. Бусы переливались и таяли во рту. Ещё немного, и он вытянул за нитку бус прежнюю зубную боль. Утреннюю, первомайскую. Типа "эй!" Слабо, но неприятно. Кто же ещё мог так пошутить? Вот - боль осталась. Она? Она, что ли, ему позвонила?

И вдруг его пронзило неосторожным словом, именем, упавшим с какой-то высокой полки, полной нелепых, совсем нелогичных надежд, а он позабыл их... Лариса? Ну? Что тут такого? Забилось сердце, беспорядочно ища оправданий, совпадений, подходящих примеров... Стоп. Никаких примеров у него нет. И всё же... А вдруг она? Захотела объясниться, рассказать почему не пришла. Давал я ей свой телефон или нет? Когда? В столовой? Нет... У неё потом, когда сидели? Он сидел перед столом, мял свои руки, как чужую, поднятую с пола шапку... Тогда? Мял, мял. Ну, вспоминай! Нет, он что-то мямлил. Во всяком случае, у него осталось такое ощущение. Он говорил что-то, говорил... Крылья росли за спиной, росли, что-то там шевелилось, он это чувствовал, но не более... не более того... Не взлетел он, не вышло... смялись крылья. Что это он себе придумал? С чего бы это ей звонить ему? Сидит небось сейчас дома, телевизор смотрит. Чинно. С родителями. "Дочура, переключила бы, там фильм интересный..." - "Ну что ты, папа, тут концерт такой чудесный!" Даже не вспомнит о нём. Что о нём вспоминать? Или компания какая-нибудь чудесная, как концерт, там, где "ха-ха" неиссякаемое, без антракта. О, там есть на кого обратить взор! И ей внимание, и голова кружится от выпитого, выслушанного, станцованного и от предстоящего...

- Так какое, ты говоришь, лекарство?

Он вышел к ней мириться. Она смотрела телевизор, сидела в кресле и дремала, слушала концерт праздничный, певицу, очнулась, вздохнула и сказала: "Выключи её, а то визжит, как сучка", потом вошла в его положение, приняла вопрос и протянула конверт.

Причудливые письмена или рядовые каракули. Дешифровка. Перевод. Только не ошибиться.

- Це-ре-бро-ли-зин.

Ещё раз принято.

- Василий летом приедет.

Разговаривает! Совсем полегчало...

- Какой Василий?

- Внук сестрин.

- А по какому поводу?..

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ПЛАТЬЕ ПРОШУРШАЛО

Светлое чувство свободы вернулось к Гостеву после установления крепкого мира, надежность которого была удостоверена подписанием им деревенского адреса на конверте для скорейшего ответного письма бабушки к сестре, чтобы она не волновалась и была вполне уверена в том, что и лекарство дай бог найдётся и Василия приветим, посодействуем его поступлению в нужный ему институт. Так ведь сложно будет поступить, заметил Гостев, конкурс какой, готов ли парень? Ничего, разберётся, сказала бабушка. Э, нет, не скажи, не отставал Гостев, в деревне не то обучение, что в городе. У нас в роду все способные были, не отступалась бабушка. Ну и что? - восклицал Гостев. - Что такое способности? Сколько надо труда, чтобы развить их до положительного результата, который может быть отодвинут, а то и вовсе зачёркнут какой-нибудь посторонней случайностью, злой волей или собственной минутной слабостью, чудовищным промахом, не вернёшь потом ничего, не поставишь на прежние позиции, всё сначала, год пройдёт, иное время, иное бремя, сама же говорила, так стоит ли ему вообще сюда приезжать, силы свои юные растрачивать и нервы расстраивать, может быть там, на родине своей малой, в деревеньке-колхознице, он большего достигнет и сподручней ему там будет и радостней, как говорится, лучше в малом, да удача, чем в огромном, да провал, а? Карась сорвётся - щука навернется, не сдавалась бабушка.

Покуда Гостев так забавлялся, испытывая на прочность заключенный мир, особо не перегибая при этом палку, время, вместе со степенным и благоразумным вечером, окончательно уводило под руки суматошный, шедший спотыкающейся походкой день с освещенных улиц в затенённые переулки. Тронуло оно и Гостева своими вытянувшимися стрелками; он очнулся и вошёл к себе в комнату; встал у окна. Еще хорошо видно было. Вспомнил почему-то Африку. И слышно: удары глухие, бухающие. Понял почему. Где-то тень отца Гостева хлопала резинкой. Но нет, это ковёр выбивали во дворе. Девочка Пылька взметнула свою юбку. Он потянул ноздрями воздух. Протереть. Легко. Словно не портить отношений. Обычно бабушка заботилась, приглядывала за порядком, гоняла иной раз бедную девочку по квартире. Два дня пролежать в этой комнате. Читать. Этот уже заканчивается. Утро отодвинулось куда-то далеко, он словно сбросил ту первомайскую кожу, мельканье многих лиц для него стало просто каким-то безбрежным пустоголовьем. Он всё забыл. Читать - это как путешествовать. Оттягивая резинку - и по ковру. Легко сказать. Для путешествия нужно придумать себе имя. Такое, как Эдвард Гордон, например. Текст /стр.107/: "Ой!" - вскрикнула она. Их взгляды скрестились. Он отметил бледность ее властного лица на миг уступившего растерянности и сразу вспомнил недавнюю встречу: дорога, карета, скомканная в ярости чёрная перчатка, потом превосходная шляпка и изысканное кружево на платье из тонкого индийского муслина. Ещё два толчка его ставшего вдруг незнакомым сердца, и её платье прошуршало..." Ехать, только ехать. Но куда? Везде то же самое. Ни одного города нет так, как нужно, как хочется. Приходится его себе придумывать. Путешествовать по книге. Вычертить план, схему, карту страны, не продуктов, в которой он мог бы жить. Он и сейчас живёт, но как-то нелегально, или, если принять во внимание окружение его границ бескрайними территориями, с которых каждую минуту жди лихих, беззастенчивых набегов, - словно в подчинённом карликовом княжестве, подразумеваемую мощь которого и глубину не дано измерить посторонним, а считают все взаправду его и слабым и не имеющим веса на так называемой жизненной арене. Неприятные эпизоды, борьба за самостоятельность, спорная территория, очаг напряженности... В конечном счете есть чему огорчаться помимо собственной жизни. Она случается как-то сама собой, без особых усилий с его стороны. Строго говоря, можно вообще их не прикладывать - результат будет тот же. А сверхусилия, как известно, не приводят даже к обычному результату. Вот он хоть по карте идет по жизни, а чувствует, что не та она. Очень примитивна. Продукты. Читаем дальше (стр. 108): "... это его не выбило из колеи, собравшись с духом, он спустился вниз и поужинал пирогом с сёмгой, форелью из реки Уай, тушёным мясом по-крестьянски (говядине в пиве Гиннес с луком), добротным куском яблочного пирога и стилтонским сыром, после чего его внимание привлекли какие-то неясные звуки, раздававшиеся из-за двери". Но нет, это ковёр выбивали во дворе. Настойчиво, в уши резинкой: бух! бух!! Кто же это там трудяга такой? Гостев отложил роман в сторону. Он больше доверяет не людям, а небу, что над его головой, его необъятной шири и высоте, заполненной бойкими ветрами, песнями едва различимых птиц, миллиардами частиц рассеянного солнечного света... Но где это небо увидеть, сидя в квартире? Вот в углу окна, за шторой, верхний край окрашен через стекло скользкими красками - и всё, а дальше, а ниже, у гаражей Гостев увидел резинщика, выбивальщика, ковриста. Он узнал его. Это был Эверест Чашкин. Усталое лицо, словно вырезанное из самой усталости, сложного, неуловимого материала, неловкое, угловатое, в морщинах-недосыпах от ночных бдений, бесчисленных просмотров в темноте зала, при недостатке света - солнечного, вокруг, внутри; большие глаза - в них крупные капли тоски - и объёмный череп мыслителя с редкими волосами, зачёсанными назад, пострадавшими от умственной работы. Ковёр приличного размера, 3 на 4 должно быть, достаточно пестрый: какие-то загогулины расползлись от центра по краям. Сам Чашкин был одет в спортивный костюм синего цвета с широкой белой молнией, раздвоенной у подбородка. "Где-то рядом живёт, - подумал Гостев. - Как же он мне раньше не попадался?"

- Стой, той, той! - встрепенулась бабушка. - Как книга называется-то?

- "Девонширская изменница". Роман.

- Ты расскажи хоть, о чём там было сначала...

- Да ты что?

- Чтобы я хоть понимала о чём речь.

- Стой! - сказала бабушка.

- "... ведь честь и достоинство являются непреложным..."

- Той, той!

- Что такое? - Гостев оторвался от книги.

- Али не слышишь?

- Нет, а что?

- Звонок что ли...

Сердце застучало. Дождался? Но нет, кажется ложная тревога. Не слышно. Только: Чашкин во дворе довершал создание своей монументальной фрески, чутко, но требовательно; соседи за стеной глухо бранились, почти без слов гудели, рычали - и всё. Нет повода.

- Тебе показалось.

Мелькнуло что-то такое на лице Гостева - ответная судорога на бабушкино рассеянное выражение.

- Или ты шутишь так? - спросил он с надеждой и почти с мольбой оставить прошедшее в покое.

- А что мне шутить? - вскинулась бабушка. - Показалось, значит. Ты читай давай.

Чутко - к тексту, к собственному слуху. Бережно - к нервам, вообще ко всему тому, что тянется через человека, проходит сквозь него, как ток. Почти сначала, требовательно, как детскую считалку: Мидленд, Херефордшир, Молверн, Ладлоу, Амалия, Эдвард, Делия, Лаура...

Эдвард Гордон в полном затмении от обрушившегося на него несчастья. Он пытается объясниться с полковником и Амалией, но его не слушают. Ему отказывают от дома. Помолвка расторгнута. Кто такая Лаура Бишоп? Откуда взялось это имя? Поиски не дают результата, зато всё больше разрастается слух о том, что Эдвард Гордон женился на Лауре Бишоп и даже находятся якобы свидетели, которые видели это бракосочетание своими глазами. И это ещё не все. Теперь семейная драма: сестра Эдварда Гордона Ванесса кончает жизнь самоубийством, после того как её внезапно бросает жених, некто Герберт Флитвуд.

- Во, чёрт какой! - не выдерживает бабушка.

И это ещё не всё. По случайно попавшим в его руки бумагам ославленный Эдвард Гордон находит, что неизвестный ему Герберт Флитвуд, так подло поступивший с его сестрой (с ней брат не виделся несколько месяцев, находясь в переписке, из которой и узнал, что готовится её свадьба), этот самый Герберт Флитвуд на самом деле является Фернандо Родригесом, любовником леди Делии Стоун.

- Кто там? - поинтересовалась бабушка, когда он подходил к ней, медленно передвигая ноги, шаркая тапками, словно старик.

- Не знаю.

- Ошиблись?

- Да-а... - протянул он так же медленно и добавил: - Всё, хватит читать. Продолжение следует.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

НАВАЖДЕНИЕ

Есть люди, которые хорошо пишут, а есть те, которые хорошо читают это написанное. Гостев был чутким читателем и требовательным. Ему было мало сюжета, пускай даже интересного, ему нужны были слова в первую очередь, - такая их организация, при которой стиль представлял собой жизнь в некотором смысле более властную и совершенную, чем та, что каждодневно давила на плечи плохо выделанной повседневностью. Его радовала присущая иным авторам невежливая по отношению к праздным читателям /спутавшим книгу с тарелкой или телевизором/ обстоятельность мысли. "Так вам и надо", - говорил он и где-то там, внутри себя, потирал руки в предвкушении весьма эгоистического удовольствия от разбора словесных завалов. Для него текст тогда становился книгой, когда строчки начинали смотреть в глаза внимательному читателю и передавать ему заключённое в них послание. Гостев читал и в нём читали, к тому же передавали ему прочитанное, и он лучше себя узнавал. Он листал страницы и думал: за нас многое уже придумано; прослеживая движение сюжета, мы следим уже теми, придуманными глазами, которые оказываются вдруг и нашими. Читая, мы становимся героями, которых победили буквы. Мы пленены, и нам хорошо в этом плену. Буквами нам разрешено на территории плена и поездить, и помечтать, и полюбить. О, книга! Это предвосхищение сна, который готовит нам ночь, но очень многие спят и днём и не замечают этого. Читать. Читать медленно, проникать глубоко. Только там всё будет развиваться по сюжету. В жизни Гостева сюжета нет. Действующие лица конечно же подчиняются действию, а у него? Он только придумает сюжет, прикинет его, а он развивается совершенно иначе или сразу же погибает - ни одной серии не снимешь, ни одной главы не напишешь. А было время, когда он пытался сочинять что-то своё. Он писал рассказы и проверял их на бабушке, её одну он избрал себе в слушательницы. Родителям не доверял - резинка и продукты могли задать литературе такие вопросы, на которые она ответить вряд ли была способна. Первый его опыт назывался:

ВИДЕНИЕ

- Ну как?.. - недоспрашивал Гостев, у него дыхание перехватило, как только закончилось чтение.

Снова мы здесь. Глазам своим не верю: река заметно отошла от берега, рассталась с его отбитым краем, мальки у обветшавшего пенька, наполовину опрокинутого в воду, не играют, их беспокойные стайки исчезли. Над головой у меня вьются комары, по зарослям осоки летают мошки; ниже рваных, круглых листьев, словно приклеенных к воде, виден жук-плавунец, стремящийся на дно, а там, у пустой консервной банки, - раскрытые створки ракушки-перловицы.

На берегу, у заводи, растёт светло-серая ольха. Ольховые серёжки - бледно-зелёные. Они растянулись по веткам бесчисленными группками соплодий. Интересный цвет у ольхи: ветка кажется серой, но если приглядеться повнимательней, можно увидеть, что с неё слезла краска, словно красно-коричневый забор покрасили серебряным, а серебро не присохло. Я оторвал веточку и бросил её в воду. Вода - тёмная и тяжёлая, она, то медленно оттягивается невидимыми руками вместе с растительностью от ольхи, то притягивается. Это ветер. Одна палочка не подчиняется переменчивому движению воды и плывёт к выходу из зарослей, за ней скользит водомерка, она цепляется, потом отскакивает и толчками выскальзывает обратно к цветущей воде. Листья ольхи обтрепались, во многих местах дырочки, и их края обуглились кирпичным цветом. Один листочек полощется на ветру с сильным шумом, только его и слышно. Остальные просто вытянулись в сторону ветра. Две стрекозы низко пролетели над помятым подорожником и скрылись в шуме сыплющего пёстрыми листьями леса на другом берегу. Летом их было много. На высохшей и приподнявшейся тонкой траве, посреди кучек рыжеватой кашки, сидит красивая бабочка "павлиний глаз".

- Нравится?

Звякает ведро. Я оборачиваюсь и вижу пожилую женщину в сером фартуке. Она вытирает пот со лба, потом наклоняется и начинает полоскать бельё. Сквозь плеск воды слышен её голос:

- Вода холодная, не искупаться.

Мне кажется, что она хочет начать разговор, но я стесняюсь сказать слова, уже перетёртые через многие рты и даром посеревшие в монотонных речевых гонках, чтобы не оказаться погребённым под обломками слов из внезапно рассыпавшегося предложения. Они - не мои. Рассматриваю деревенские дома. Порывом ветра оттуда доносится странный звук: то ли плачет ребёнок резким жалобным криком, то ли блеет какое-то животное. Сзади говорят:

Вряд ли я её слушаю. "Красиво, правда?" Мой друг, лежащей на пледе, сонно и лениво говорит ей "угу". Я смотрю на него вопросительно, и он мне отвечает: "Подожди". Я слежу за курами, клюющими что-то в кустах, за приехавшим на велосипеде стариком с сумкой на багажнике и устало бредущими коровами, сопровождаемыми лаем собак из-за заборов.

- Вы "Огонёк" свежий не читали? - неожиданно спрашивает меня она и с глянцевым шорохом вытаскивает из-под фартука журнал.

Я не знаю, что ей ответить. Снова становится слышен непонятный крик, что там - ребёнок или животное?

- А у вас "Труда" случайно за тринадцатое число не найдется?..

Я пожимаю плечами.

- Там статья интересная про одного маньяка... - Она нервно хохотнула. Друг приподнялся с пледа. - Он приезжал к своим жертвам под видом...

На дороге слышится шум мотоцикла. Это вернулся старик, бывший несколько минут назад велосипедистом. Из коляски, откинув брезент, выпрыгивает ещё кто-то. Вместе они быстро спускаются к нам. Непонятный крик мешается с плачем. И тут мы уже ничего больше не ждём.

Давно мы так не бегали.

"О чём это?" - спрашивала Гостева редакция спустя некоторое роковое, но непродолжительное время ожидания, которое вежливо и корректно разбухало честолюбивыми помыслами. В углу непонятой рукописи стоял строгий инвентарный номер и помещалась чья-то неразборчивая пометка, сделанная весьма решительно: "см" что ли, или "гм", а может быть "кхм", - словно кто-то судорожно и правдиво прокашлялся буквами, и они-то были самыми верными и безошибочными во всей рукописи, в них была вся соль произведения, его яркий венец; да-да, - как-то так получалось, что этот неразборчивый кашель непосредственно становился частью текста, выпавшим из него случайно, а теперь, слава богу, найденным беззаветным тружеником словесности и добавленным им необходимым звеном, - тем, к чему никак нельзя было придраться ни в смысле правил написания, ни в смысле самого смысла.

У Гостева появлялось ощущение, что он сдаёт бутылки, а у него их не принимают: здесь горлышко отбито, тут трещинка, а у этих форма не та, импортные не берём. Он решил, что его творчество - это попытка создать систему доказательств самому себе. Им, бутылочникам, разве что докажешь? Итак, на приемные пункты больше не обращаться. Оставить занумерованные рукописи в покое. Бумаге - дать вольную. Последнее произведение Гостева было поэтическое.

СЕМНАДЦАТЬ

В её глазах блеснули слезы

А он сидел задумчиво и важно

Что наша жизнь пустыне Аравийской?

Всем бедам есть одна беда важнее

Что я люблю тебя безмолвно, безнадежно

Другим я быть хочу, себя же презираю

Во сколько лет познал ты мёда горечь?

Тебе, тебе одной моё посланье

Трамвай уходит, гаснет ночь

Заре навстречу жизнь уходит!

Твоё письмо хранить не смею

И в том залогом ваша честь

Когда б вы знали как мне больно

А дни становятся короче

Уют домашний ближе, слаще

Мы любим то, что мы едим

Народ всегда непобедим